моя Оля.
Постепенно, неприметно для посторонних, но весьма ощутимо для нашего внутреннего самочувствия, мы сблизились. Выйдя из барака, мы с Олей сели за одну парту.
Одной из самых значительных, самых важных сторон моего пребывания в институте стала моя дружба с Олей Феттер. Это не была обычная поверхностная или сентиментальная «институтская» дружба. Это была настоящая, глубокая, органическая душевная связь, сердечная привязанность друг к другу, возникшая и выросшая сама собой и которая, как мне кажется, неудачно выражается словом «дружба». Если бы у меня не было близости с этой умной, одаренной девочкой, моей любви к ней и ее любви ко мне, моя жизнь в институте была бы гораздо более пуста, скудна, тосклива и даже тяжела. Наша дружба обогащала нас, делала полнее, значительнее, радостнее, счастливее наше существование.
Оля была старше меня на два года, была девочкой другой среды и судьбы. Но мы дружили «на равных», были совершенно равны в наших отношениях. Мы никогда не ссорились. У нас никогда не было ни малейших столкновений или недоразумений. Наша дружба включала в себя глубокое уважение и абсолютное доверие друг к другу. Вместе с тем мы никогда не стесняли друг друга. У каждой из нас была своя независимая жизнь. Я писала дневник, Оля к нему не притрагивалась. У каждой из нас был круг своих приятельниц, которые не мешали нашей основной дружбе. Помню такой эпизод. Однажды Оля долго стояла у окна с какой-то девочкой, которая явно была чем-то взволнована. Когда Оля вернулась, я спросила: «Что случилось у N?» Оля ответила: «Она просила никому не говорить, даже тебе». На том наш разговор прекратился.
Внешне наша дружба выражалась в том, что мы сидели за одной партой, в дортуаре спали на кроватях, стоявших рядом, ходили в паре в столовую и на прогулку, танцевали с ней в паре на уроках танцев. Гостинцы, которые приносили нам из дома, были наши общие. Но это были внешние признаки нашей дружбы. Суть же состояла в том, что рядом был дорогой по каким-то глубинным неисповедимым признакам близкий, родной человек.
У нас было много сходных интересов. Мы обе любили рисовать. Но Оля писала легкими широкими мазками, я же старательно вырисовывала каждый листик, каждую веточку. Мы обе писали стихи и любили танцевать. Оля великолепно читала стихи, я же не пробовала это делать. Однажды в рождественские каникулы она приехала ко мне в гости домой. Кроме моих семейных у нас были две девушки-курсистки, одна из которых училась в консерватории. Оля прочла нам два стихотворения: «Сакия-Муни» Д.С. Мережковского и «Сумасшедший» А.Н. Апухтина32. Делала она это удивительно непринужденно и с большой силой выразительности. «Это чтение взрослого человека», — заметила одна из слушательниц — курсистка.
Оля обладала даром гипноза. Но соглашалась стать объектом Олиного гипнотического воздействия и поддавалась ему лишь одна девочка нашего класса Надя Альбосская. Это была непомерно, не по возрасту высокая девочка. В остальном девочка как девочка. Она и стала объектом Олиных сеансов. Сеансы обычно проходили в большую перемену в парке. Мы садились в кружок, Надю удаляли, а Оле мы давали какое-нибудь невинное поручение: внушить Наде сорвать веточку с такого-то дерева, взять книгу из рук такой-то девочки или что-нибудь в этом роде. Затем Надя возвращалась, садилась в середину круга на пень или скамью. Оля становилась перед ней и начинала свой сеанс. Пристально глядя Наде в глаза, Оля медленно ходила около нее и делала руками таинственные движения. Надя постепенно засыпала, потом медленно поднималась и выполняла то, что ей было внушено. После этого, как будто проснувшись, она озиралась вокруг и быстро приходила в себя.
Мы смотрели на эти сеансы как на забаву, как на невинную игру. Но два раза сеансы окончились драматически. Однажды, выполнив заданное, Надя внезапно сорвалась с места и помчалась по дорожке парка с неистовой быстротой. Оля, страшно перепуганная, бросилась за ней. Но догнать длинноногую Надю было не так-то просто. К счастью, Надя наконец остановилась и села на ближайшую скамью.
В другой раз получилось хуже. В большую перемену я сидела в саду с группой девочек под навесом нескольких ив, разросшихся так, что они образовали беседку. Мы мирно разговаривали. Вдруг в нашу «беседку» влетела страшно взволнованная Оля и стала просить спрятать ее. Через несколько минут мы увидели, как по дорожке, со сбившейся на сторону пелеринкой, со страшно возбужденным лицом, размахивая руками, промчалась Надя. «Я не успела ее разгипнотизировать, — рассказала нам Оля, — как она сделалась как сумасшедшая и бегает за мной. Я ее боюсь».
Одно время вместо заболевшей классной дамы у нас дежурила пепиньерка [153] Александра Георгиевна, рослая, веселая, красивая девушка лет 19–20. За глаза мы ее называли Шурочкой. Она очень нравилась Наде Альбосской. Мы решили, что Надя ее «обожает».
Шурочке рассказали, что Оля умеет Надю гипнотизировать. Сначала Шурочка просто не поверила, а когда ей предложили провести сеанс в ее присутствии, она долго возражала, убеждая, что гипноз не шутка. Наконец она согласилась, поставив условие, что на этом Оля прекратит свои сеансы.
Полукругом мы уселись в передней части класса, поставили стул для Шурочки, а на широком пространстве около кафедры — для Нади. Надю первоначально выслали из класса и единодушно решили, что Надя должна будет поцеловать Шурочку.
Посадили Надю на стул, и Оля начала свои пассы. На этот раз Надя долго не поддавалась Олиным воздействиям. Наконец она закрыла глаза, посидела некоторое время, встала и, как сомнамбула, подошла к Шурочке, постояла около нее и, поцеловав ее в щеку, пришла в страшное возбуждение. Она металась по классу, плакала. Ей давали воду, но все попытки ее успокоить были напрасны, и сама Оля, чувствуя свое бессилие, стала плакать. После этого оставалось одно: выполнить наше обещание Шурочке и опасные игры прекратить.
Однажды (это, вероятно, было уже в V или даже IV классе) мы с Олей сидели вдвоем в укромном уголке парка. Оля вдруг тихо сказала: «Знаешь, Васенька, а я ведь помню свадьбу моей мамы!» — «Как?» — изумилась я. Мне показалось, что она говорит о чем-то сверхъестественном, невероятном. «Так, — ответила Оля еще тише, — я была на ней…» — «Как?» — еще более изумилась я.
«Мой папа был дворянином знатного рода.
