И был очень богат. Он мог двадцатипятирублевую бумажку скурить, как папиросу, сторублевую бумажку употребить в уборной. А моя мама была простая бедная девушка. Они сначала жили так… Потом родилась я… Потом появилась на свет Тосенька. Папа был много старше мамы. Он стал болеть и перед смертью решил обвенчаться с мамой, чтобы упрочить ее и наше положение. Иначе как бы я могла поступить в институт…» И на Олиных широко раскрытых глазах слезы.
В другой раз, также наедине, Оля начала: «Знаешь, Васенька, моя бабушка…» И замолчала… Я ждала. «Что запретили в 14-м году?» — спросила Оля, очевидно, желая подвести меня к затруднявшему ее рассказу. Я не знала. «Водку», — сказала Оля.
Ее бабка пила. Это была совсем простая женщина из крестьянской или городской мещанской среды. Я потом ее видела. Думаю, что обо всем этом Оля никому, кроме меня, не рассказала.
Или вот еще один рассказ после каникул. «Знаешь, Васенька, летом у нас были воры. Перевязали всех. Бабушка кричит: “Развяжите меня, мне на двор нужно!“» Оля смеется. «Конечно, не отпустили. Обобрали и ушли. Утром нас развязали соседи…»
Ничего подобного в моей жизни не было.
Однажды (это было, вероятно, уже в IV классе), возвращаясь с прогулки, мы с Олей о чем-то рассуждали. «С моей точки зрения», — начала я серьезно. Оля вдруг громко и весело смеется: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! У Васеньки точка зрения! Ха-ха-ха! У Васеньки точка зрения! Ха-ха-ха!» — «Ну что же тут особенного, — пытаюсь я защититься. — Просто я так думаю…» Оля продолжает смеяться. Ей кажется смешной серьезная фраза в устах небольшой девочки. Заражаясь Олиным смехом, смеюсь и я.
О! Если бы можно было передать, как мне теперь приятно и радостно вспоминать веселый и добрый Олин смех…
Оля прошла через всю мою институтскую жизнь. Такой дружбы, как дружба с Олей Феттер, в моей жизни больше не было.
В одном из последних классов, когда угроза разлуки близилась, я как-то, гуляя с Олей в том же парке, сказала: «Ну как мы будем друг без друга?!» Оля промолчала. Да и что можно было сказать?
Татьянин день
Зимние каникулы — первые в учебном году — у нас заканчивались 8 января. Позади было Рождество, Новый год, Крещение. 8 января мы должны были явиться в институт. А 12 января был день моих именин — Татьянин день. Дома их всегда праздновали. И вот в первый год моего пребывания в институте, придя 12 января после завтрака в класс и ничего не подозревая, поднимаю крышку моей парты, я с удивлением вижу пачку разноцветных открыток, красиво перевязанных цветной лентой. Это были поздравления моих одноклассниц. Я была очень тронута. Оказывается, это была давно сложившаяся традиция, и я, новенькая, не была ею обойдена. У меня до сих пор сохранилась единственная открыточка моей одноклассницы Любы Святогор-Штепиной — «подруги по классу».
В этот день именинница угощала класс тортом, присланным специально родными. Именинницу заранее отпускали в столовую, чтобы она могла перед обедом разложить торт по тарелкам. Классной даме всегда отрезали наибольший кусок. Татьян у нас в классе было двое или трое. Помню Таню Игнатович. Тося Косюра тоже, кажется, была Татьяной. Таким образом, тортов было у нас в изобилии.
Люба Святогор-Штепина
Однажды Люба Святогор-Штепина, сидевшая за партой впереди меня, обернулась и положила передо мной записку:
«Дорогая Тапочка! Давай дружить!
Люба».
Я очень удивилась: разве она не знает, что я дружу с Олей? На той же записке, которую мне передала Люба, я быстро написала: «Нет», — и вернула записку. Люба низко опустила свою большую некрасивую голову. Я насупилась. Мне было неприятно. Наверное, надо было мягче ответить на Любину записку. Люба была совсем неплохая, совсем неплохая девочка. Но она была совсем чужая, совсем чужая мне девочка. Я не мыслила дружбы с ней. Но что потянуло Любу ко мне? Одиночество?
И, может быть, как укор за мою прямолинейность, как память об этом горьком эпизоде из всех поздравительных именинных открыток у меня сохранилась одна, Любина, подписанная «От подруги по классу».
Я бы сказала, что настоящая дружба так же иррациональна, как и настоящая глубокая любовь. Она проистекает из главного существа человеческой натуры. Меру моей близости с Олей, ее глубину и силу обусловили трудно определимая духовная близость, нравственное родство.
«Просвещение»
Вечер. В белой нижней юбке и ночной кофточке я стою у своей кровати с мыльницей и полотенцем в руках, собираясь идти умываться. Вблизи меня в проходе столпилась небольшая группка моих одноклассниц.
Между ними идет какой-то таинственный тихий разговор: «После свадьбы? Муж и жена? Что делают? Как это? Рождаются дети?»
Ближе всех, спиной ко мне, стояла Аня Кондратьева. «Ты знаешь?» — вдруг повернувшись ко мне, спросила она. «Нет», — ответила я. Аня помолчала, как бы испытывая какое-то затруднение. Потом сложила пальцы левой руки в неплотный кулачок и, убрав все пальцы правой руки, кроме среднего, быстро сунула выставленный палец в кулачок левой. «Понимаешь?» Я поняла. В прошлом году, когда мы жили на даче в Ораниенбауме, незнакомая девочка Тася рассказала мне об этом какими-то простыми словами. Я не поверила, пересказала все маме, заключив: «Я не верю». И забыла. И вот теперь опять…
Я спросила Олю: «Аня говорит… Как ты думаешь, это правда?»
«Правда, Васенька, — ответила Оля. — Моя мама акушерка. У нее есть такая книга… Я прочла…» А через несколько минут Оля добавила: «Я думаю, что, когда люди делают это, у них горячка. Иначе как они могли бы это делать?!»
Это было первое полугодие моего пребывания в институте. И больше в течение всей моей институтской жизни разговора на эту тему ни с Олей, ни с кем другим не было.
Поцелуй
Е.Н. Водовозова в своих воспоминаниях об институте упоминает о том, что старшеклассницы Смольного сильно затягивались в корсеты. Насколько я знаю, у нас корсетов просто не было. И волосы у нас никто не завивал. Но маникюр применяли многие. Научилась уже в V классе делать
