Чехов занес ко мне в редакцию рукопись — небольшой, но поразительно красиво написанный рассказ на военную, точнее сказать — на боевую тему.
— Прислала мне барышня одна, местная гимназисточка! — пояснил он. — Просит посодействовать, чтобы, его где-нибудь напечатали: хотя бы в «Русской мысли». Рассказ очень, очень недурен, но для ежемесячника не подходит. Может быть, вы у себя напечатаете?
— Антон Павлович! — возопил я. — Да ведь моя издательница за такие вещи не платит! А вашей гимназистке надо заплатить!
— Естественно, что заплатить надо! Тем более что автор-то намекает. Заплатили бы, дескать, «хотя» по пяти копеек за строку. Я справлялся. Не из голодающих, но и не из денежных людей. Заработать хочет, бедняга! Так, знаете, вот что мы сделаем: вы печатайте, а я вам оставлю для нее… ну, рублей двадцать, что ли. Чур — меня не выдавать! Скажете, что это редакционные деньги. Да предупредите, что впредь платить не станете…
Я оставил у себя рукопись и, когда Чехов ушел, принялся переглядывать ее, чтобы удобнее разместить в следующих номерах. Однако с первых же строк во мне начало зарождаться сомнение: рассказ обличал в авторе великолепное знание техники военного дела. Всюду мелькали термины, которых невоенный знать не может. Автор — молоденькая девушка, гимназистка. Откуда такие специальные знания у нее? Что-то нечисто…
Чем дальше я вчитывался, тем больше становилось мое сомнение. И наконец я вспомнил, не читая, финал рассказа. Я читал этот рассказ. Он был напечатан. Когда? Тогда, когда рекомендованной Чеховым гимназистки еще и на свете не было, Я стал перебирать в памяти всех русских писателей на военные темы, остановился на В. И. Немировиче-Данченке, добыл его книги и без труда в романе «Под грозою» нашел полный текст рассказа гимназистки.
Чехов был и взволнован и искренне огорчен всею этой историей и, помню, зайдя в редакцию, долго ворчал отрывисто:
— Ведь вот поди же ты! Чистое такое, юное и душою и телом существо… Глазки такие милые и ясные… Улыбочка светлая. А сама — мошенница!
Чехов предоставил все дело мне. Я вызвал гимназистку к себе в редакцию и, каюсь, пугнул ее уголовной ответственностью. Гимназистка перетрусила до полусмерти, а я делал вид неумолимого судьи и выгнал ее из редакции. Зашевелился семейный муравейник, прибежала ко мне пара великовозрастных гимназистов — кузены «юной преступницы», какой-то студент. Все уверяли, что это была простая невинная шутка, что я напрасно раздуваю дело и т. д. Помучив этих «милых шутников», я наконец сжалился над ними, отдал злополучную рукопись, но на прощанье еще раз жестоко пугнул всю компанию и заставил гимназистку поклясться, что впредь она такими делами заниматься не будет. Не знаю, сдержала ли она свое слово, но знаю, что, окончив гимназию, она немедленно вышла замуж за акцизного чиновника и стала играть роль в местном ялтинском «свете».
До этой истории Антон Павлович частенько таки направлял ко мне в редакцию начинающих авторов или их произведения с рекомендациею. После этого — перестал.
— Боюсь попасть впросак! — признавался он. — Ну их к богу, знаете! Правда, я добросовестно прочитываю все, что мне присылают, но ведь кто же поручится, что ему не подсунут старой-престарой, перелицованной заново вещи? Вон, говорят, кто-то даже «Пиковую даму» Пушкина ухитрился всучить издателю! А Стасюлевичу старик Мордовцев горячо рекомендовал роман какого-то начинающего исторического романиста. А роман-то оказался переписанным романом самого Мордовцева — «Царь и гетман»…
…И все же мы оба с Чеховым, как говорится, сели в лужу: по его личной рекомендации я напечатал в «Крымском курьере» маленькую крымскую легенду, доставленную ему, Чехову, какою-то очень нуждавшеюся в заработке драматическою артисткою. На другой день живший в Ялте литератор А. Я. Бесчинский, автор хороших путеводителей по Крыму и Кавказу, при встрече со мною язвительно заметил мне:
— Если вы, коллега, в другой раз пожелаете перепечатывать что-либо из путеводителей, то берите по крайней мере новые издания! А то эта ваша «Крымская легенда» целиком содрана со страниц старого путеводителя по Крыму Тихомировой… Неудобно, знаете!
Чтобы не огорчать сильно тогда прихварывавшего Чехова, я так и не сказал ему об этом казусе, но каким-то образом он сам проведал о случившемся и прислал мне записку с извинениями. Записка была в шутливом тоне:
«Я, нижеподписавшийся, Антон Павлов сын Чехов и пр. и пр. сим клятвенно обязуюсь впредь юным плагиаторам не покровительствовать, для „Крымского Таймса“ никаких поэтических и прозаических произведений неведомых мне авторов не рекомендовать».
Но однажды, в разговоре со мною, А. П. Чехов затронул одну, по-видимому, сильно интересовавшую его чуть ли не до смерти тему, или, вернее, одного очень большого русского человека, сыгравшего такую видную роль в истории русской общественности последней четверти девятнадцатого века. Это — покойный А. С. Суворин.
Не помню, в 1902 или 1903 году А. С. Суворин приезжал в Крым, в свое любимое имение в Алуште, и оттуда заехал в Ялту с исключительной целью повидаться с Чеховым. Накануне приезда Суворина к Чехову Антон Павлович заглянул ко мне в редакцию и несколько конфузливо попросил:
— Сделайте мне, М. К., большое одолжение. Прав на это одолжение с вашей стороны я не имею никаких. Если откажете — не обидите меня, но очень и очень огорчите…
— Слушаю!
— Сюда приезжает старик Суворин. Если можно, не печатайте об этом ничего. Не разругайте его!
Обращение Чехова, признаюсь, меня удивило: суть в том, что, зачастую расходясь радикально с «Новым временем» и иной раз пускаясь с ним в полемику, я никогда не затрагивал лично А. С. Суворина и, напротив, к нему лично относился с исключительным интересом, чтя в нем огромную организаторскую силу и большой талант. Это я и высказал Чехову.
— Да, да! Вы правы! — как будто обрадовался Чехов. — О старике мы с вами еще поговорим! А что я вас предупредил, — так ведь это — на всякий случай! Вон у вас этот, как его… Ну, тот, который напоминает похоронные дроги, поставленные оглоблями вверх…
— Дубичинский?
— Ну да, Дубичинский! Он ведь «лихой наездник». Возьмет да и восприветствует старика Суворина по-своему! И ведь если бы это было идейно! А то ведь просто — ради красного словца обложит. А старик, хоть и стреляная птица, — огорчится. А мне очень и очень не хотелось бы его огорчать! Бог с ним!
Несколько дней спустя я был у Чехова, и он завел снова разговор о Суворине.
— Мы с ним были большими друзьями! — говорил Чехов. — Потом мы разошлись. Расхождение началось с несчастного дела Дрейфуса, по отношению к которому, по моему мнению, «Новое время» заняло ошибочную позицию. За последние годы между мною и Сувориным осталось уже мало общего. Но все-таки — это воспоминания молодости. Я чувствую себя очень обязанным Суворину. Пусть на него собак вешают. Пусть на него возлагают ответственность за то, в чем его личной вины очень мало, что является коллективным грехом. Но все же «старая любовь», говорят, «не ржавеет». И я до могилы не смогу относиться безразлично к Суворину.
