в горячке забрал в голову ее зарубить.
— Зачем тебе топор? — подсев, спрашивает меня сосед.
Рассказал я, едва ворочая языком, как все было. А тут как раз и сын Сосики заглянул.
— Что это, крестный, затянулась твоя болезнь?
Поведал я и ему свой сон, вручил топор… Вот какой грех напомнили мне райские стражи. Может, и за этот грех я сегодня наказан?
Однажды, еще ребенком, помню, нарвал я винограду тайком… Что я еще натворил? Вино пил — из рога, из чаши… Соседей любил — неужели не зачтется? — жаловался Кадор, осторожно снимая пленку с красного вина… И вдруг воскликнул испуганно, изменившимся голосом:
— Значит, предки мои грешили два тысячелетия, а я один в ответе? Все их грехи на мою голову? Разве это не жестоко?
Он глядел на меня — недоумевающий, испуганный — так, словно его вот-вот собирались бросить в кипящую воду…
И как раз в эту самую минуту духанщик поспешно захлопнул и запер на задвижки окна и дверь. Внезапно молния прорезала небо, грянул гром, потом бухнуло еще раз, грохот раскатился по небу и наконец после долгого гула, рыка и рокота из черно-синих туч брызнули на землю миллионы алых капелек… А потом хлынул проливной дождь — обильный, как из ведра, он яростно хлестал, сек, бурлил, плескал… Вокруг стемнело, точно в сумерках, даль стала чернильной, небо, казалось, обрушилось на землю потоками воды, шипенье, шорох и клекот дождевых струй, гул и громыханье грома сливались в оглушительный рев грозы.
И вдруг, нарастая и постепенно перекрывая шум ливня, послышался жуткий, леденящий треск — повалил частый град, заскрежетало, загремело по крышам, жестяным и черепичным, сначала сыпалась крупа, потом запрыгали градины с горошину, с орешек, с голубиное яйцо, а там покатились как бы и настоящие булыжники… Разбушевалась стихия, и мы почувствовали себя жалкими муравьями, так малы показались нам наши силы в сравнении с мощью природы.
Все кружилось, дробилось, раскалывалось на части вокруг. Ночь, ливень и буря, вступив в союз, наступали на нас и грозили нам уничтожением. Что нам было делать? Но что делать хилому да квелому, как не крепиться?
А Кадор все бормотал над стаканом вина, жаловался на несправедливость судьбы: почему он один должен расплачиваться за грехи своих предков? — и тщетно искал ответа на свой вопрос…
Все рушилось и ломалось вокруг — кому какое было дело до грехов Кадора?
…И перед господом предстану
С горящею свечой в руках…
Важа Пшавела.
Ни к кому не питал злобы плугарь Ниния, не знало его сердце вражды. А если случалось кому вольно или невольно обидеть его — говорил:
— Сколько сынов человеческих ходит по земле, и у каждого свой толк, своя повадка. Разве всем в душу заглянешь?
Никогда не мечтал он о богатстве, не жаждал иных сокровищ, кроме золота выращенных им хлебов.
— Кабы все были богачами, кто бы вспомнил о бедняках?
И, окинув взором налитые нивы, шептал благоговейно:
— Надёжа моя, божья благодать!
Ни разу не захворав, дожил он до восьмидесяти лет. А на восемьдесят первом стал терять силы — но смерти не испугался. Смерть Ниния ни во что не ставил и думал о ней не то чтобы со страхом, а скорее с неохотой — так не хотелось бы ему расстаться с теплой постелью, чтобы выйти из дому темной, ненастной ночью.
— Сказать по правде, не стоящая это выдумка — смерть! — молвил раз с горечью Ниния, почувствовав стеснение в груди.
Но вот наконец явилась смерть — прилетела студеным ветром ущелий, сказала Нинии «здравствуй» и села рядом, так что проняло плугаря морозной дрожью… И обхватила его костлявыми руками, чтобы уже не выпускать из своих цепких объятий.
— Постой, погоди, смерть, повремени — отрасти сначала усы и бороду!
Так, шутками и смехом, встретил сперва Ниния незваную гостью. Потом разок-другой гаркнул на нее: «Убирайся, не пришла еще твоя пора!», и вина потребовал в постель, осушил полную чашу, чтобы враг не порадовался его беде и смерть не сочла его легкой добычей!
Соседи, пахари и погонщики, воспитанники Нинии, не раз ходившие с ним под звездами на пахоту, навещали своего плугаря, рассказывали о том о сем, старались развеселить его — Ниния все же слабел, но не сломился, не пал духом.
— С чистым сердцем и спокойной совестью ухожу я из мира… Ни на кого не унесу с собой обиды, ни один человек не помянет меня лихом. Был я хлебопашцем на земле и ничего не нажил, только и возьму в могилу, что эту вот рваную рубаху. Немало я избороздил, исчернил полей своим плугом! А теперь… Куда путь держу, где исчезну, с какими ветрами сольюсь?
И, приподнявшись на постели, попросил:
— Дайте на поля поглядеть!
Тотчас оба сына Нинии подхватили его под руки, подперли плечами и осторожно, почтительно вывели на балкон.
Под горой виднелась деревня — дома рассыпались среди виноградников. Вдали голубели затянутые легкой дымкой горы. На одной из вершин чернели остатки старинной башни — от нее сбегали выбитые в скале ступени. А внизу расстилалась между Арагвой и Ксани неоглядная долина, перекатывались волнами спелые нивы. И неугомонный ветерок шевелил, развевал, волновал солнечное, сверкающее платье матери-земли. Тихо шелестели тяжелые, налитые колосья…
Вон, у подножия горы — Цилкани… Мухисджвари… Какая божественная царит тишина! Все словно замерло… Какой лад, какое согласие в природе!
Солнце закатывалось… Хрустальный ветерок подлетел, играючи, к умирающему пахарю, коснулся ласковой прохладой его лба, потрепал свесившуюся серебряную прядь, как бы поцеловал ее…
Ниния обвел с высоты медленным взором изобильные поля. Все здесь было мило его сердцу, жадно впивал он глазами бурое золото зрелых нив, светлую зелень подросшей отавы…
Сладостное воспоминание тронуло его за сердце. Он улыбнулся.
Двадцатилетним юношей впервые взялся он за плуг. И, значит, шестьдесят лет ходил за ним по борозде, пахал, взращивал хлеб, кормил народ!..
— И что же — стану теперь землей и прахом?
Словно откуда-то издалека донесся до него грустный напев песни пахарей «Оровела». Слезы набежали на глаза Нинии. Солнце спешило к своему гнезду. И понял Ниния… Понял…
Сыновья почувствовали вдруг груз, отягчивший им плечи, взглянули на отца — Ниния слился с природой, дыхание его растворилось в мире…
Величественно закатилось солнце — скрылось в пещерах ночи. Прозрачно-лиловой финифтью подернулось родное небо Нинии, зацвело ночным фиалковым цветом.
Серебряной, подковой блеснул в вышине узкий серп молодой луны…
Были и в нашей глуши знаменитые люди! Вот хотя бы дьякон Шабашела, муж писаной красавицы Зизилы. Когда Зизила надевала
