Но вот волшебники-продавцы воздушных разноцветных шаров уплыли назад, и мимо меня едут новые картины, порою самым невероятным образом контрастирующие друг с другом: пьяный дядька с сине-багровым лицом, валяющийся у мусорной урны, и под ним лужа; элегантный, весь в белом, милиционер-регулировщик на перекрестке, лихо и с неподражаемым изяществом вскидывающий свой деревянный блестящий, тоже белый, жезл, а потом, повернувшись на 90 градусов, не менее изящно отставляющий руку с жезлом далеко в сторону; огромный цилиндр афишной тумбы, оклеенной со всех сторон разноцветными объявлениями и плакатами; слепой нищий, примостившийся в сыром уголке между домами, перед ним — старая кепка, в которой блестит пара монеток; чинные девочки с большущими нотными папками и футлярами, внутри которых — махонькие дорогие скрипочки; босые загорелые пацаны, с размаху лупящие монетой о стену и с вожделением глядящие, как близко она отлетит к другой, лежащей на тротуаре, монете и удастся ли "противнику" дотянуться большим и средним пальцами руки от монеты до монеты (преазартнейшая, надо сказать, игра!).
Но вот вагоновожатый поворачивает рукоятку, переключая передачи электродвигателя: трамваю теперь ехать вверх — в наши края, в гору. Уже не мелькают, а медленно проплывают дома и домишки Кантарной, и теперь я могу подробно рассмотреть лепные украшения уже так хорошо знакомых мне зданий — выпуклые, очень красивые загогулины, ветки и листья диковинных растений, сказочные физиономии. Два огромных каменных бородача-атланта, напрягши мышцы, держат — и как они только не устают! — балкон на углу здания (на этом моем рисунке 1980 года — один из них, но атланты уже ничего не держат, балкон почему-то снесли); на том же доме — львиные головы, причем у каждого льва в зубах — кольцо, а на кольцах тех висят тяжеленные гирлянды каменных же фруктов.
Натужно гудят трамвайные моторы, проплывают мимо решетчатые столбы с заклепками, живописные каменные заборы меж домами, уже одноэтажными; вот в переулке появился силуэт островерхого минарета татарской, мечети, увенчанный красивой рогатой луною; но тут же сказочную башню минарета закрыла густая листва платана; под тенью дерева — стая разноцветных пестрых кур; мальчишка целится из рогатки куда-то вверх, я быстро вскидываю взор к вершине платана, и вижу странную, похожую на кошку, птицу, вокруг которой носятся ласточки, норовя ее клюнуть (это была впервые увиденная мною в жизни сова); снова решетчатый трамвайный столб; над окнами одного из домов — вычурные странные лепные рожи усато-бородато-рогатых страшилищ (вот они, на рисунке);
татарин в невысокой каракулевой папахе и ярко-зеленом жилете толкает рукою повозку-лоток с какой-то дымящейся снедью; толпа цыганок в ярких лохмотьях о чем-то жарко спорят, энергично махая руками; цыганская голопузая ребятня возится с чем-то интересным, но скрытым от меня их спинами; другая группа ребят, постарше, обступила двух спаривающихся собак и покатывается со смеху; наконец, подъем кончается, и трамвай сворачивает налево — это место трамвайного пути еще многие десятилетия так и называлось — "Цыганский поворот"…
Разноцветная длиннющая очередь у дверей старенького углового магазинчика, еще две-три минуты — и мы выкатываем на пустырь с лиловыми шарами цветущих чертополохов, на которых сверкают, как изумруды, большие жуки бронзовки, над ними парят и порхают громадные бабочки — белые Поликсены и оранжево-зелено-перламутровые Пандоры; в стороне — красноармейские кавалерийские казармы, обрамленные штабелями золотисто-желтого сухого конского навоза; рельсы повели вагон вправо, затем круто влево, и мы, сделав полный круг (колеса при этом сильно визжат о края рельсов), прикатываем к будке с дощатой платформочкой, и это- конец пути — милая сердцу Кантарка; до дому здесь всего полтора квартала ходу…
Другой маршрут трамвая — "третий номер" — начинался тоже у нас на Кантарке, но линия подходила сюда с противоположной, западной стороны, а кончалась где-то у кладбища. Из-за узости улиц отрезок маршрута у Кантарного кольца был однопутным, и, чтобы вожатый не врезался бы тут во встречный трамвай, у развилки — смотря по положению рельсовой стрелки — он дожидался встречного трамвая, передавал коллеге "жезл" — металлическое кольцо на рукояти, что означало: путь этот занят до следующей передачи жезла. А стрелка переводилась вручную самим вожатым: остановит он вагон, вынесет короткий ломик, подковырнет длинный стальной клин стрелки, который, отодвинувшись, примкнет к другому рельсу — и трамвай пойдет теперь вправо.
Эта "однопутка" третьего номера трамвая проходила как раз рядом с нашей школой № 16. Ребята похулиганистей клали на рельс копеечку, и после проезда трамвая кружочек превращался в эллипс, тонкий и длинный, особенно если по нему проехал не один, а два-три вагона.
Среди "уличных" ребят бытовало много "уличных" же присказок, куплетов и другого фольклора, позаимствованного у взрослых, большей частью неприличного содержания; из более цензурных помнятся такие "трамвайные" припевки: "Шел трамвай девятый номер, на площадке кто-то помер; ламца-дрица-ца-ца-ца, тянут за нос(?) мертвеца"… Или такая песенка на мотив известного "Сердца" Утесова: "Трамвай ползет как черепаха, вожатый спит как бегемот; кондуктор лает как собака: "Пройдите, граждане, вперед!" И так далее…
Стоящие в трамвае пассажиры держались не за поручни, как сейчас, а за свисавшие сверху на матерчатых ремнях трапециевидные рукоятки, не дававшие разве что упасть, но вовсе не помогавшие держать мало-мальское равновесие. О том, что в задние прицепные вагоны сели все пассажиры, вожатый узнавал не через зеркало (тогда либо до такого еще не додумались, либо улицы наши были узки для любой выступающей детали трамвайчика), а посредством веревки, идущей сзади сквозь дырки в вагонах; веревку эту дергали кондукторши обоих прицепов, молоточек в головном вагоне стучал о звонок — "поехали"…
"Второй номер" трамвая ходил в так называемый тогда Новый город — нижнюю, заречную часть Симферополя. Пересесть на него можно было у центра, и для этого годился все тот же "первичный" билетик. Я любил ездить в те малообитаемые тогда места. Это был самый длинный маршрут — через трамвайный мост над Салгиром, через редкие строения Красной горки и других местностей, названия которых я позабыл; их разделяли бесконечные пустыри — то со скальными выходами, то покрытые буйным многоцветьем диких трав, и вагон наполнялся ни с чем не сравнимым терпким волнующим запахом нетронутой степной крымской природы. Над куртинами цветов — то голубых, то желтых, то белых, то бледно-лиловых, порхали крупные яркие бабочки, и так хотелось, чтобы по такой вот скалистой цветущей степи резво разбежавшийся трамвайчик катился долго-предолго. Но сказку прерывал квартал новых домов (в том числе дом Христофора, о котором — Первое Письмо); трамвай останавливался, из него выходили последние пассажиры, и я ехал дальше один с кондукторшей, а то и без, ибо она от скуки переходила в первый вагон.
