4-е декабря.
Дозвонился к Потаповой и узнал, что Клава проехала благополучно. Хотел выпить чай в столовой, но нужно иметь свой стакан. Сахар я ношу с собой. Утром репетиция на Радио. Прессер выдал мне прикрепительную карточку к столовой. Около 2-х часов обедал здесь. Тесно и грязно. В столовой нет стаканов, не хватает ложек, нет соли на столах{222}. Из Дома радио пошел к Шифману. Его не было дома. Жена его очень беспокоилась оттого, что он ушел давно и до сих пор не приходил. Уже 3 часа дня. Через некоторое время пришел Лазарь. Он был в Комитете{223}. Рачинский ему ответил, что Комитет не занимается эвакуацией. В то, что Брянцев поможет, он теперь не верит. Они меня угостили киселем и чаем. Очень кстати. Приятно и вкусно. Это его жена использовала всякие сиропы и лекарства, взятые в аптеке, где она работает. Я торопился домой. Сегодня с утра стреляли по городу. Я, выйдя в девятом часу утра из дома, выжидал, когда утихнет немного. Проехал благополучно, но, когда зашел на Радио, где-то недалеко ударил снаряд. Наши теперь не стреляют из города, очевидно, нет снарядов. Шифманы меня удерживали, чтоб я посидел у них немного, но я уже уходил, когда завыли тревогу. Тут уж я сел пить чай. Потом, несмотря на сильное желание зайти к Любе, поехал все-таки домой. До Шифмана был в ТЮЗе. Зарплату не давали, и уезжают они как будто не завтра. Там все взвешивают вещи на весах, готовясь к отъезду. Сегодня день прожил, но боюсь почему-то 5-го числа. В 5.30 тревога, в 9 ч. вечера еще и, наконец, ночью с ½ 1-го до 2-х.
5-е декабря.
Ночью стрельба по городу уже целыми батареями{224}. Снаряды разрываются где-то близко. Ночь, как я уже отмечал, неспокойная. В ночную тревогу я встал и оделся. В коридоре встретил Купцова. Старик совсем болен, но не хочет умирать и боится тревог, выходя на это время в коридор. Спал мало. Проснувшись вместе с Нюрой в начале шестого, больше не мог уснуть. Поел холодного супа и до 9-ти был уже на Радио. Мне не хотела вахтерша выписывать пропуск так рано, но я ее убедил, что это я от большого рвения к работе. В 10 час. репетиция. Около 2-х кончили. Хотел пойти обедать, но, оказывается, у меня уже талоны кончились. Решил поехать домой. Благополучно прибыв домой, поел капусты с прогорклым льняным маслом. Голова болит, и я прилег на диван. Скоро пришла Нюра. Принесла капусты. Затопили печь и подогрели суп. Света у нас нет уже несколько дней{225}. Свечи кончились, есть несколько елочных, но они очень быстро сгорают. Устроили с Нюрой светильник, налив в бутылочку льняного масла и продев через проволоку ватный фитиль{226}. Ничего, горит{227}. С 5.30 до 8-ми тревога, в 9 часов легли спать.
6-е декабря.
С 10-ти часов репетиция на Радио. Репетировали программу передачи для Швеции: «Норвежская рапсодия», и «Парижский карнавал» Свендсена, и 5-ю симфонию Бетховена, и торжественную увертюру «1812 год»{228} Чайковского. Из-за неразберихи репетиция началась в 12 час, в 2 кончили. Пошел в ТЮЗ. Видел Кильпио и сказал ему о моем разговоре с Ореховым, в котором он мне предложил эвакуироваться с эшелоном Комендантского управления. Кильпио велел мне принести справку об эвакуации, но управдел заявила, что я могу ехать только с коллективом. Пошел к Шифману. Он расстроен, и теперь, в противоположность обычному, я его успокаивал. Все же разговор о 2-й очереди отъезда как будто налаживается. Брянцев дал ему телефон Паюсовой{229}, и квартет Ауэра как будто можно будет вывезти. Оттуда пошел в ДКА обедать. Талоны не годятся. Съел один суп. Видел Шера, который, увидев меня, сразу же заявил, что потерял карточки, чтоб не отдавать взятых у меня в долг талонов. Зандберг сказала мне, чтоб я пошел в бухгалтерию ДКА получить за 3 дня, и действительно получил 37 руб. Встретил Шифмана М. Б., которого просил поговорить обо мне с Брянцевым по поводу ореховского предложения. Эта сволочь мне говорила: «Да, да. А. А. все сделает, скажите ему только сами». Я побежал в ТЮЗ и дождался Брянцева, но, сказав ему, имел глупый вид. Я могу выехать только с коллективом, с квартетом и несколькими другими работниками театра. Из ТЮЗа пошел на Радио к 5-ти часам, хотя передача в 8 ч. 30. Мне не хотели выписывать так рано пропуска, но с помощью Прессера прошел. Во втором этаже читал газету, купленную в ДКА. Речь Черчилля — ужасная речь. Неужели война еще на 2 года?{230} Где-то близко разорвалось несколько снарядов. Говорил внизу со стариком-альтистом и начальником духового оркестра. Наконец передача. Жаль, я не получил повидло, которое сегодня давали по 200 гр. на прикрепительные талоны. Тромбонист опоздал, и мы играли только «Парижский карнавал». В начале 10-го вечера пошел домой пешком, т. к. трамваи не шли{231}. Прибежал мокрый, догнав в пути Кончуса, Липина{232} и Чудненко{233}, вышедших до меня минут за 15. Нюра еще не спала, и я поел горячих щей, очень вкусных, с ее хлебом. Тревог не было.
7-е декабря.
Встал в 9-м часу. Пошел получать конфеты на рынке, где я вчера прикрепил карточки. Взял постного сахару{234} вместо обещанных шоколадных конфет. Оттуда в ТЮЗ, куда я вчера договорился прийти с Лазарем и Моней по телефону после того, как я видел Алексеева{235}, у которого я вытянул, что он имеет виды на Рубинштейна. <…> В ТЮЗе застал всю компанию. 2-я очередь на мази. Театр уезжает 9-го или 11-го вместо намеченного срока — 5-го. Пока толкает наше дело Брянцев, а с его отъездом эти функции возьмут на себя Шифман и Ерманок при поддержке остающегося Ал. Липатьевича{236}. Был у Любы, которой рассказал об эвакуации семей Ком. управления]. Надо взять и Соню. Она меня угостила «мамалыгой» — чуть прокипяченой кукурузной мукой и чашкой густой вишневки. Они в нее всыпали много горелого сахара, который Соломон принес после знаменитого пожара Бадаевских складов{237}{238}. Я был страшно голоден, и немного легче стало после этой еды, приготовленной бы другой хозяйкой, то, конечно бы, гораздо более вкусной. Около 2-х часов пришел в Филармонию. Играли концерт — 5-ю Бетховена и «1812 год» — в пальто. Публика сидела в пальто и ежилась от холода. Сегодня ужасный мороз 22–25{239}. К 5-ти приехал домой. Сижу у Купцовых и при свете лампы пишу. Орехов мне обещал за кое-какую мзду устроить Любу и Соню{240}. Идет уже час страшный, небывалый обстрел, прямо залпами. Ужасно. Жутко. Разрывы были совсем рядом, очевидно, тяжелые снаряды. Вчера вечером получил письма от Муси и папы. Они жалуются, но, откровенно говоря, мне не до них. Я предупреждал Мусю, чтоб она на меня не надеялась, а она все глупит. Противно. У нас уже неделя как нету света. Теперь и я хожу голодный. Как ужасно, когда подумаешь о нашей норме питания: 125 гр. хлеба в день, 4 раза в декаду полный обед — 1-е и 2-е и один раз только суп. Значит, 5 дней питайся только этими 125 гр. хлеба да соси свои 350 гр. конфет. От Купцовых вышел около 7-ми час. Страшны разрывы снарядов, от которых дребезжат стекла, а иной раз и дом дрожит. Стою в коридоре в пальто. Страшно холодно. Сегодня ведь большой мороз. Все время думаю о Нюре. Неужели она погибла? Иначе почему ее нет так поздно? Мимо меня все шмыгает со свечой старуха от Протопоповой да соседка Желтова. У меня ужасно трясутся ноги от страха и холода. Делюсь с Желтовой о неприходе Нюры. Она хоть сделала заинтересованный вид, другие — Купцовы и старуха — отнеслись к этому совершенно безразлично. Вошел в комнату. Уже 9 час. Канонада постепенно утихала, и теперь изредка один снаряд где-то близко ухнет. Только успеешь вздрогнуть. В комнате тоже ужасно холодно. Решил затопить печь и согреть оставшиеся щи. Пока колол щепки, 2 раза поранил руку. Слышу отдаленные выстрелы, похоже, что наши наконец стали отвечать из Кронштадта{241}. Протопил печь, согрел щи и поел, а Нюры все нет. Дорогая моя кормилица. Как много она для меня сделала. В комнате стало теплее. Я послушал последние известия{242} в 10 час. 30 мин. и около 12-ти лег спать. Довольно страшный день.
