Иван Михайлович.— Как же плавать без надежды на то, что…
— Люди придут на помощь? — подхватил я.
— Вот именно.
И я рассказал об Индийском океане.
…Я стоял в руле, когда далеко впереди, немного правее нашего курса, на слепящей от солнца океанской глади показалась похожая на букашку черная точка. Через полчаса она стала напоминать покинутую людьми лодку. А еще через полчаса, когда мы подошли возможно ближе, превратилась в деревянное суденышко метров восьми длиной, двух — шириной, со спичкоподобной мачтой, без парусов в носовой части.
— Право руля,— приказал вахтенный штурман, истомленный влажной тропической жарой и унылым однообразием мертвого штиля.— Ни души на палубе. Видно, бросили свою гнилую лохань к чертям собачьим, а нам теперь тащить на буксире этого «летучего голландца» до ближайшей гавани.
«Володарский» пошел на сближение. И еще минут через десять мы со штурманом увидели, что на палубе суденышка, прикрывшись от солнца плетеными циновками, неподвижно лежат четыре человека.
— Ох ты, батюшки! — совсем по-поморски ахнул штурман и сразу мне: — Прямо руль!
Он метнулся к машинному телеграфу, рванул ручку со стрелкой указателя на «Стоп» и не вялым от истомы, как четверть часа назад, а истошным от волнения голосом гаркнул на весь пароход:
— Подхватенных на спардек! Спустить шлюпку!
Подоспели в самую пору, может быть, в последний их день или даже в последние минуты: все четверо еще были живы. И когда, наконец, удалось отпоить их водой, а потом и влить в рот по два сырых куриных яйца, темнокожий худющий старик с зеленовато-седой бородой рассказал приблизительно следующее.
Шли с Мальдивских островов в Индию с грузом копры, которой славится тамошний архипелаг. Ночью в море, как это нередко бывает, налетел невесть откуда сорвавшийся шквал. Волны вдребезги разбили сколоченную из пальмовых досок рубку, смыли за борт единственную бочку с горючим и ящик с продуктами. От ударов шквалистого ветра разлетелся в клочья тоже единственный парус. И с тех пор, вот уже двенадцатые сутки, их суденышко, словно беспомощную кокосовую скорлупку, носит и носит по безбрежному океану. Нет ни паруса, ни горючего для мотора, ни пищи. Трое суток назад опустел и бак для воды, анкер. А когда, несмотря на мольбу о помощи, мимо них один за другим равнодушно прошли два неизвестно чьих парохода, старик шкипер и трое его товарищей легли и накрылись плетеными циновками, надеясь на единственное спасение: на быструю и не очень мучительную смерть…
На руках перенесли мы мальдивцев к себе на борт, уложили на четыре освобожденные койки. И пока к ним постепенно возвращались силы, наши матросы во главе с корабельным плотником сколотили на их суденышке навес от солнца, перевезли и сгрузили под ним ящики с продуктами из судовых запасов, намертво принайтовили к мачте, чтобы никаким штормом не смыло, металлическую бочку с соляркой и вторую такую же — с пресной водой.
Только после этого вернули успевших окрепнуть мальдивцев на их скорлупу. Шкипер что-то заговорил, молитвенно протягивая руки к наблюдавшему за ним с мостика «Володарского» нашему капитану. Капитан отрицательно покачал головой:
— Ничего не надо. Ни-че-го. Счастливого плавания.
И не вахтенному штурману приказал, а сам передвинул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
— Возвращайтесь на курс,— полуобернулся он к рулевому.
Рулевым в эту минуту опять был я. И я собственными ушами расслышал еще одно слово, произнесенное нашим в любой обстановке невозмутимо-спокойным капитаном:
— Повезло…
— А кому больше повезло? — хлопнул Иван Михайлович обеими ладонями по подлокотникам кресла.— Мальдивцам или вам? Не каждый день происходит такое, о чем потом будешь не просто вспоминать, а с благодарностью помнить всю жизнь. Вспоминают не очень важное, часто случайное, когда в разговоре подвернется подходящий момент. А такое, о чем ты рассказал, живет и не меркнет в памяти никогда. Вот и считай, что тебе и всему вашему экипажу по-настоящему повезло!
Он не спеша, грузновато поднялся с кресла, сделал несколько шагов к этажерке, взял с полки какую-то книгу. Так же медленно вернулся к письменному столу, наклонился и быстро написал на заглавном листе несколько слов. Потом протянул книгу мне:
— Возьми на память об этом нашем разговоре. Хотя и не о Мальдивах, но события происходят в тех же широтах. Белорусский язык не забыл?
Я глянул на заглавную страницу: «Янка Мавр. Амок. Роман». И чуть ниже только что наискосок написанный автограф: «Матросу Сашке Миронову от боцмана Янки Мавра».
Не сразу нашлись слова, чтобы выразить благодарность за такой неожиданный подарок. А Иван Михайлович, видимо, и не нуждался в ней. Опять опустившись в кресло, озабоченно спросил:
— Слушай, а ты записываешь?
— Что?
— Как что? Хотя бы коротко, бегло: с чем сталкиваешься на море, к чему имеешь непосредственное отношение. О смертоубийстве на зверобойке… О последствиях шторма в Бискайском заливе… О встрече с мальдивцами…
— Но что эти записи могут мне дать? Да и времени на писанину у матроса…
— Не о тебе речь! — перебил Мавр с таким ожесточением, что я рассмеялся.
Он удивленно расширил глаза:
— Смешинка в рот попала?
— Нет. Вспомнил телефонный разговор.
И я почти дословно повторил все его вопросы о Марселе Бако. И вопросы, и даже заключительную фразу: «Не о тебе речь. А впрочем, ладно».
— Только не понял, к чему это «ладно» относилось,— признался напоследок.
Иван Михайлович помолчал, разглаживая кончиками пальцев морщины на лбу, сощурил в усмешке голубые глаза:
— Не понял? Могу теперь объяснить. Прочитал твою статью в «Звяздзе» и подумал: вот бы хорошему писателю такой материал. А услышал чистосердечное признание, что повесть тебе не по плечу, и согласился: ладно, нет смысла искушать. Позднее даже похвалил себя за это. После того как познакомился с твоей «Калгаснай вясной».
— С какой весной?
— Да с очерком «Калгасная вясна», который в «Чырвонай Беларусі» опубликовали. Ты что глаза вытаращил?
— Первый раз слышу!
— Вот тебе на… Поройся-ка там, на этажерке. В журналах. Не мог я тот номер выбросить.
Толстая кипа журналов хранилась на нижней полке в правом углу. Начал ее поспешно перебирать — «Огонек», «30 дней», ленинградский «Бегемот» и где-то в середине — «Чырвоная Беларусь» двухлетней давности, девятый номер, с фотографией спортсменов-волейболистов на всю обложку. Иван Михайлович не мешал, будто уснул на то время, пока торопливо перелистывал страницы. Но вот, наконец, крупными буквами набранный заголовок — «Калгасная вясне», сразу под ним помельче — «Нарыс Аляксандра Міронава», и на весь
