На горизонте опять показались черные точки. За ними вскипали белоснежные буруны. Казалось, что стремительные катера пытаются оторваться от нагонявшего их огромного пенного вала. Но вода в моторе уже охладилась, и самолет легко заскользил по зеркальной поверхности залива...
Более пятидесяти километров продолжалась погоня. Наконец катера отстали совсем. Может, поняли, что не догнать им огромную белую птицу? А может быть, испугались встречи с нашими кораблями? Только последние сто пятьдесят километров Ручкин проплыл без помех и к вечеру был у нашего берега.
Здорово он тогда отличился. Можно сказать, сухим со дна моря вынырнул. А в этот раз, хоть и бомбил у самой линии фронта, вернуться не смог...
"23 сентября. За три ночи сделал всего пять вылетов, и с каждым полетом машину трясет все сильнее. Если об этом узнает батя, то еще раз отругает и запретит нам летать. Тогда придется сидеть на земле целый месяц и ждать окончания ремонта "старушки". Посовещались мы в экипаже и решили пока никому ничего не докладывать.
Волхов скоро замерзнет. Ночью к его берегам прикипают полоски льда, а на темной воде образуется "сало". Мы перекатили машины на сухопутную взлетно-посадочную площадку и поставили на колесные шасси. Получилось, что раз летаем все время над сушей, то и машины стали совсем сухопутные".
"25 сентября. На Ленинградском и Волховском фронтах фашисты, кажется, выдохлись. Они прекратили атаки, роют окопы и рвы, укрепляют позиции для обороны. А наша пехота теперь непрерывно контратакует врага у Синявино и метр за метром упорно прогрызает блокаду.
Положение в Ленинграде ужасное. Бомбежками и обстрелами из дальнобойных орудий фашисты варварски разрушают жилые кварталы. От осколков и под развалинами зданий бессмысленно гибнет мирное население. Разведав место расположения продовольственных запасов, гитлеровцы разбомбили и сожгли Бадаевские склады. А ведь в городе вместе с многомиллионным населением окружены и отрезаны от страны сотни тысяч солдат и матросов. Вот почему не жалеют себя бойцы, рвутся вперед сквозь болота и топи Синявина. Рвутся в окопы врага - в штыковую атаку. Нужно спасти ленинградцев от гибели, защитить от голодной смерти..."
Помню, тогда и у нас, за чертой блокады, тоже урезали норму продуктов. Даже у летчиков от пайка не осталось и половины. Хлеба стали давать по четыреста граммов только за завтраком и сразу всю норму. Выпекался он из какой-то особой, очень черной, суррогатной муки. Получишь продолговатый, тяжелый, будто налитый свинцом, кирпичик, а резать его нельзя - превращается в крошку. Поэтому и съедали хлеб сразу, в один присест. Кроме того, в суточный рацион входили: два кусочка сахара (один мы сразу отдавали в пользу ленинградских детишек), три малюсеньких порции горохового пюре (на завтрак, обед и ужин), одна тарелка жиденького горохового супа (на обед) и неограниченное количество кипятка с заваркой из морковного чая. Летчики исхудали, по держались бодро. Техникам приходилось труднее. Ночью они боевые полеты обеспечивали, днем неисправности устраняли и обслуживали самолеты согласно регламентам, то есть трудились на аэродроме почти круглые сутки. А хлебная норма у них была вдвое меньше. Тогда Владимиров так исхудал, что мы диву давались: в чем у него душа только держится? Казалось, что из кожи скелет выпирает и без рентгена можно проверить все косточки.
"27 сентября. Ночью случилось такое, что и сейчас не могу успокоиться. Из-за ошибки ведущего штурмана мы чуть не сели на аэродроме противника. Подробности этого страшного случая запишу немного позднее, когда перестанут дрожать руки и я приду в себя окончательно..."
В ту ночь мы летали парами. Я был ведомым у капитана Климова. Погода стояла отличная: над головой звездное небо, и видимость изумительная. Но именно тот полет для меня оказался сложнее, чем все предыдущие. В строю нужно левую руку не отрывая держать на секторе газа, а управлять штурвалом только правой рукой. Вот тут неожиданно и сказалась вибрация самолета. Удержать штурвал одной правой рукой я не мог. Баранка буквально вырывалась из пальцев, и приходилось все время хвататься левой то за штурвал, то за сектор газа. Ведь если хоть чуть отпустишь ведущего, он сразу скроется в темноте...
Наш маршрут пролегал над лесистой местностью. Ориентиров под нами не было. Но штурман отряда старший лейтенант Савченко провел нас до цели словно по струночке. Отбомбившись по переправе, мы легли на обратный курс.
Домой лететь было проще. Уже не волновали вопросы поиска цели, а также где, когда и чем именно встретит тебя противник. Да и результаты удара виднелись издалека. В ночной темноте два пожара освещали багровыми отблесками изуродованные автомашины врага. Вот тут-то мы что-то и упустили. Наверное, расслабившись, Савченко плохо следил за курсом и вместо Волхова вывел пару на реку Свирь. Считая себя уже дома, мы полетели вдоль берега к ее устью. А у фашистов в том месте аэродром расположен - точь-в-точь как у нас. На нем и огни для посадки включили: садитесь, мол, милости просим...
Мигнул мне Климов бортовыми огнями и пошел на посадку. А я отстаю от него потихонечку. Гляжу, Шеремет мне на землю показывает и кулаками грозится. Потом метнулся ко мне в кабину да как закричит:
- Куда он садится?! Там гитлеровцы!
От этого крика меня словно током пронзило, а глаза ошибку увидели: наш-то аэродром расположен вдоль левого берега, а этот на правом. Рванул я сектор на полный газ - и вдогонку за Климовым. Сердце в груди будто молот стучит, горло перехватило: успеем догнать или нет?..
Поравнялись мы уже на выравнивании. Выскочил я вперед и красной ракетой прямо в лоб ему выстрелил. Гляжу, из моторных патрубков искры снопами посыпались и языки пламени весь самолет осветили, как бывает на форсаже. А противник прожекторами нас над землей осветил и стал из автоматов расстреливать. Чудом прорвавшись к темневшему лесу, мы бреющим вышли из зоны обстрела...
"30 сентября. Ночи стали такими длинными, что успеваем выполнить по четыре-пять вылетов. Устаем очень сильно, а проклятая вибрация выматывает меня до предела.
Позавчера приезжала летная медкомиссия. Нужно было видеть лица врачей, когда мы предстали пред ними без летных доспехов. Мне кажется, они онемели от удивления. Думали комиссовать пилотов-здоровяков, а встретились с группой скелетов, обтянутых белым пергаментом..."
Помню, после осмотра седенький старикашка невропатолог расстроился чуть не до слез.
- Вы, мои дорогие, прямо на грани физического и нервного истощения, проговорил он дрожащим голосом. - При таком состоянии мы не даем никаких гарантий. О полетах и думать нельзя. Только покой, абсолютный покой и усиленное питание.
