Алексей Кочетков - Внутренний фронт

– Такое без оснований не бывает, Алекс!

С трудом расписанную восковку листовки «Второй фронт – будет!» я уничтожил в тот же вечер. Тревога Фрица передалась и мне, но текст листовки переписал химическим карандашом под копирку. Второй фронт – будет! Обязан быть! Сколько же можно ждать? Надо со всех сторон, общими усилиями перекрыть этот поток крови. Смести с лица земли рабовладельцев, варваров, убийц!

Поехал к Шеневайде – в Йоханнисталь к новому лагерю. Сунул копии листовки через проволоку первой, подошедшей остовке: «Прочти и передай другим». Вызвал из общежития морячек Дусю:

– Первое тебе комсомольское поручение за границей – перепиши и раздай.

– Ладно, уж ради тебя.

О гибели Герберта Грассе мне рассказал Отто в сорок третьем году, когда тревога улеглась, и все стало ясным. Герберт выбросился в лестничный пролет[44] в здании Полицайпрезидиума (штаб-квартиры полиции), когда его вели на допрос. А его матери вернули окровавленную одежду сына: «Ваш мальчик зря разнервничался, ему у нас ничего плохого не сделали бы».

Отто рассказывал обо всем скупо. Не шире обычного разжимались его губы, не более настороженно, чем всегда, оглядывался он назад, когда на перекрестке пересекали улицу, по-прежнему суров и непреклонен был его взгляд из-под густых черных бровей.

Аресты тяжелые – взяли не одного Герберта. К такому концу каждый заранее должен быть готовым. Никаких иллюзий. Никакой защиты закона, никакой пощады. Попал к ним – готовься достойно прожить остаток дней. А можно и не жить эти мучительные дни. Такова судьба немецкого антифашиста-подпольщика.

Отто не рассказывал и я не представлял себе размеры несчастья, обширность октябрьских арестов и их значение для нашей организации.

А между тем Герберт, упорный бесстрашный Нейтерт (что касается Нейтерта, то он фанатичный коммунист), унесли с собой большую часть связей нашей подпольной организации со многими заводскими, учрежденческими ячейками-группами, перекрестные связи с другими организациями берлинского подполья.

Герберт (я узнал это позже) – это целое «государство в государстве»: целая побочная группа нашей организации, которую по именам главных (погибших, естественно) активистов, по их именам и фамилиям можно назвать группой Герберта Грассе – Евгения Нейтерта – Вольфганга Тьесса – Бёме, группой комсомольцев, коммунистов, выделившейся для активной борьбы из развалившейся, самораспустившейся группы-кружка кинорежиссера Вильгельма Шюрмана.

Из трех друзей, трех инициаторов возрождения некогда обширной и деятельной Нойкёльнской районной организации КПГ в живых остался только Отто. Двое других: незнакомый мне Джон Зиг – журналист и сотрудник «Роте Фане» – пропагандист и агитатор и, так мне понравившийся, Герберт Грассе – типографский рабочий и неутомимый организатор – ушли добровольно из жизни после ареста. Их уже однажды обрабатывали и лечили в застенках гестапо. С ними «занимались спортом» в концлагерях. Их предупреждали в последний раз. Повторять все это сначала перед верной казнью они не желали.

Смерть чуть не задела нас. Аресты обессилили нашу организацию. Мы долго, гораздо дольше, чем после арестов в группе Роберта Урига, отстаивались.

Разные бывают новогодние елки. Большие и маленькие, густые и невзрачные. Пластмассовые и натуральные.

И еще самодельные. Их изготавливают, когда настоящую негде или не на что купить. Или когда время для празднования по официальному толкованию совсем не подходящее.

Тогда такую елку делают. И очень даже просто.

– Берем обыкновенную метелку, – Клименюк, балагуря, осуществляет свой замысел, – «метелкус вульгарис»… Так что ли по-ботанически, Алеша?.. Разбояриваем… Из двух поленьев делается крест. Миша, действуй, сверли. Теперь прутики. Нет, листьев нам не надо, обрывай. Нам надо хорошее настроение, а оно у нас есть. Под Сталинградом – все, как и следовало ожидать! Не так ли, Тарасыч? Шестой армии Паулюса[45] – капут[46]! Не так ли? В просверленную палку вставляем прутики. Елка-палка постепенно принимает коническую форму.

– Теперь, – кричит Жорж, – нужны нежные заботливые женские руки. И они у нас есть! Люся, вот вам вата – берлинская. Больше снега. Она должна утопать в снегу, наша елка. Как у нас на Родине… А украшения?

Я помогаю Люсе (Людмиле Пашковой) распаковать коробочку елочных украшений. Это ее подарок из Парижа. И елка – ее затея.

– Праздновать, так праздновать! Надо хоть немного отвлечься от черных дум.

И потом, рядом очаровательная Людмила, а на чердаке у Жоржа тепло, спокойно, уютно.

В коробке, под ворохом деревянных стружек, наши пальцы сталкиваются, и она не отдергивает руки. Я ощущаю тепло ее пожатия, и мне очень хорошо. Ее лицо, молодое, свежее, еще больше хорошеет. Но потом ей, очевидно, приходит в голову, что все это не то и что она совершила промах. Она отчужденно отходит к окну, бросив всю возню с елкой, и недоверчиво на меня посматривая, оправляет золотистую копну прически. Но я иду за ней, тоже бросив возню с елкой, потому что я тоже не понимаю, как это все произошло…

Ведь только вчера я ничего о ней не знал. Вчера я завернул не без опаски, после долгого перерыва, со всеми предосторожностями разузнав, что здесь все пока тихо, на чердак к Жоржу, и тут ворвалась она. Только что с поезда, из Парижа, вместе с балетной труппой какого-то театрика. Ворвалась и, не замечая меня, бросилась обнимать Жоржа, старого парижского дядю. Он ее знал еще девочкой, дружил с ее отцом.

Наобнимавшись всласть (везет же Жоржу!) и непринужденно и мило познакомившись со мной, начала говорить о Париже, который ждет своего часа – часа «Аш[47]», томится, волнуется, ненавидит бошей. А она их ненавидит всей душой. Что они там, проклятые, в России делают! О, как она их ненавидит! «Была бы бомба, – решительный взгляд на меня, – я ее им в их жирные пуза со сцены бы бросила!».

Я опустил тогда глаза и увидел ее стройные ноги. Она болтала ими, сидя на кровати Жоржа. И передо мной проплыли окровавленный костюм и рубашка Герберта, которые выдали его матери. Он тоже был красивым, смелым. И мне стало страшно за Люсю.

И тогда, не поняв моего смущения, она принялась за меня.

– Вы же русский, Алексей. Разве у вас не болит сердце за Родину? Что вы все здесь делаете? Вы же работаете на немцев!..

Я уже был неравнодушен к ней. И благодарен за все, что она принесла сюда с собой, в эту темницу.

Но я не представлял ее себе в роли террористки, бросающей бомбу, как мячик, со сцены.

И поэтому, ни словом не обмолвившись о том, чего ей не полагалось знать, и, прощая ее колкости, долго говорил о патриотизме, о любви к России – родине ее предков и о любви к родному народу.