Был он и поэт, его немногие напечатанные стихотворения своеобразны и жутки. Брюсов, Бальмонт считали его своим, ценили, а Бальмонт свою книгу „Будем как Солнце“ среди других посвящает и „твердому, как сталь, Модесту Дурнову“.
А в своей квартире, которую он устроил в доме, им же построенном для друга своего Данилова, прокурора суда, в Левшинском переулке, самая большая комната была туалетная, зеркальная, так что видишь себя в ней со всех сторон, сильный свет ламп в ней, а стол полон всевозможными туалетными приборами и парфюмерией. И почему-то у него стояли всегда увядшие гвоздики на столе. Мастерская была уже меньше, а столовая и совсем маленькая.
Так-то вот и жил Модест Дурнов. Теперь его уже нет. Я любил бывать с ним, любил бывать у него. Всегда было с ним интересно. Очень выражена была его общая талантливость, а это ведь так притягивает. Дружили мы с ним со школьной скамьи. Великолепный акварелист-мастер, член нашего славного Союза русских художников и всегдашний участник его выставок. Отличный портрет акварельный Бальмонта написал он» (С. Виноградов. О странном журнале, его талантливых сотрудниках и московских пирах).
ДУРОВ Анатолий Леонидович
26.11(8.12).1865 – 8(21).1.1916
Клоун-сатирик, дрессировщик.
«Весной 1904 года я ехал по железной дороге в захолустный, но живописный приволжский город на летний отдых.
Стоя у окна в коридоре вагона и любуясь проплывавшими мимо зелеными полями и лесами, я в то же время заметил, что прилично одетый красивый человек интеллигентного вида, средних лет и среднего роста следит за мной, расхаживая около меня по коридору и как бы выбирая момент вступить со мной в разговор. Наконец он решился и, приподняв котелок, вежливо спросил меня, не тот ли я писатель, за которого он меня принимает. Убедившись, что не ошибся, отрекомендовался:
– Анатолий Дуров!
В завязавшемся разговоре мой знакомец сообщил, что едет со своей труппой в этот же город давать спектакли в цирке, и попросил меня заглянуть на спектакль.
– Непременно приходите, я и билет вам на дом пришлю.
Говоря о своей артистической деятельности, присовокупил, что он, кроме клоунства, немножко художник и поэт, пишет картины, сочиняет куплеты, эпиграммы и ведет многолетний дневник.
…Разговор перешел на литературу… Знаменитый клоун показался мне вдумчивым, серьезным собеседником. За все время беседы он, кажется, ни разу не улыбнулся, и странным казалось, что профессия этого солидного, даже немного печального человека – смех!
…В 1911 году летом я, на несколько дней остановившись в Казани, видел, как публика „с боем“ ломилась в цирк, где висели яркие афиши, обещавшие „вечер смеха“ „всемирно известного“ Анатолия Дурова. От него ждали острот политического содержания, которыми знаменитый артист и прежде славился.
…Огромное здание цирка, залитое огнями, было переполнено собравшейся публикой. Такое внимание к гастролеру создало в цирке торжественное, праздничное настроение.
Необыкновенный нервный подъем переживал и артист: в течение всего вечера он один, не надеясь более ни на кого, занимал собою публику. В атласном шутовском наряде, в дурацком колпаке с бубенцами, красавец, с небольшими черными усиками, в гриме Пьеро, набеленный и накрашенный, он не был теперь тем солидным человеком, каким казался в жизни, не был и цирковым шутом. Под дурацким колпаком все видели лицо и дерзкую голову, в которой кипели колючие, насмешливые мысли. Это был вдохновенный Пьеро, убийственные остроты которого хлещут не только высокопоставленных особ, но даже императоров.
…Загадочна душа таких редко родящихся людей, как Анатолий Дуров, поэта и сатирического артиста, с капризной насмешливостью избравшего своей аудиторией цирковую толпу и поприщем – роль „шута“. Он всегда говорил „с народом“, говорил, бросая в толпу острые мысли, „крылатые“ словечки, едкие и подчас дерзкие насмешки над сильными и власть имущими. Этим он был известен, за это любим и за это имя его стало легендарным, а след, оставленный им в нашей жизни, не имеет ничего общего с шутовством.
Анатолий Дуров был „королем шутов“, но никогда не был „шутом королей“!» (Скиталец. Анатолий Дуров).
«Выступал вместе с братом Владимиром, потом братья рассорились. Владимир Леонидович стал писать на афишах „Дуров-старший“; Анатолий Леонидович называл себя „Дуров-настоящий“ (Он умер перед революцией и завещал, чтобы на его могиле поставили те же слова: „Дуров-настоящий“)» (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь).
ДУРЫЛИН Сергей Николаевич
псевд. Сергей Северный;14(26).9.1886 – 14.12.1954
Публицист, прозаик, поэт, историк литературы и театра, входил в «Ритмический кружок» Андрея Белого при издательстве «Мусагет». Книги и брошюры «В школьной тюрьме. Исповедь ученика» (М., 1907, 1909), «Детские годы В. М. Гаршина» (М., 1910), «Древнерусская иконопись и Олонецкий край» (Петрозаводск, 1913), «За полуночным солнцем» (М., 1913), «Кандалакшский „вавилон“» (М., 1914), «Церковь невидимого града. Сказание о граде Китеже» (М., 1914), «Под северным небом» (М., 1915), «Град Софии. Царьград и Святая София в русском народном религиозном сознании» (М., 1915), «Лик России. Великая война и русское призвание» (М., 1916), «Церковный собор и русская Церковь» (М., 1917) и др. Автор работ о Гете, Гоголе, Гаршине, Нестерове. В 1920 стал священником, в 1922 арестован и вынужден был сложить с себя священнический сан.
«Я узнал близко С[ергея] Н[иколаевича] ранней весной 1917 года, когда он жил в маленькой комнате, во дворе серых кирпичных корпусов в Обыденском переулке. На небольшой полке среди других книг уже стояли его вышедшие работы: „Вагнер и Россия“, „Церковь Невидимого Града“, „Цветочки Франциска Ассизского“ (его предисловие), „Начальник тишины“, „О церковном соборе“, статья о Лермонтове и что-то еще. Икона была не в углу, а над столом: старинное, шитое бисером „Благовещение“. Над кроватью висела одна-единственная картина, акварель, кажется, Машкова: Шатов провожает ночью Ставрогина. Это была бедная лестница двухэтажного провинциального дома, наверху на площадке стоит со свечой Шатов, а Ставрогин спускается в ночь. В этой небольшой акварели был весь „золотой век“ русского богоискательства и его великая правда.
Тут, на кровати, С. Н. и проводил бо́льшую часть времени, читал, а иногда писал, сидя на ней, беря книги из большой стопки на стуле, стоящем рядом. Писал он, со свойственной ему стремительностью и легкостью, сразу множество работ. Отчетливо помню, что одновременно писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о Лермонтове, о церковном соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край, какие-то заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то еще. Не знаю, писал ли он тогда о Гаршине и Лескове, но разговор об этом был.
