забыл, что люди – субъект и объект общественных законов. Понятно, что Виталий и я опять посмеялись. Но имелось в «Экономических проблемах» и еще одно любопытное разъяснение. Сталин давал ответы на разные вопросы. Среди них вопрос «о внеэкономическом принуждении при феодализме». Сталин отвечал: «Конечно, внеэкономическое принуждение при феодализме играло роль в деле укрепления экономической власти помещиков-крепостников, однако не оно являлось основой феодализма, а феодальная собственность на землю». Но сразу же вставал до сих пор не решенный вопрос, «что же такое феодальная собственность на землю?» У четвертого классика обнаруживается элементарный логический дефект, т. к. в его определение входит понятие «феодализм», но само оно не раскрывается. Получается, как в сказке Андерсена: в Китае все люди китайцы и сам император китаец. Но, во-первых, у Андерсена все-таки все понятно даже для очень молодых кадров, а у Сталина такой ясности нет, хотя и кадры попонятливее. Так вот, я это заметил сразу. И еще одно обстоятельство бросалось в глаза С. Л. Утченко, Виталию и мне. В ходе дискуссии какой-то экономист Ярошенко решил высказаться против основных положений проекта учебника по политэкономии. Свои соображения и предложение написать учебник он направил 20 марта 1952 года в ЦК ВКП(б). Кто такой Ярошенко? Судя по тому, что он направил письмо членам Политбюро с жалобой на невнимание к его предложениям со стороны участников дискуссии и товарища Сталина – судя по этому, Ярошенко – псих ненормальный. А, может быть, и не псих, а честный горячий парень из «молодых кадров», который верил, что аракчеевский режим в науке отменен. Так вот, И. В. Сталин обрушил на него всю силу своего гневного сарказма: он сравнил Ярошенко с «известным Богдановым», обвинил в полной смычке с Бухариным и, наконец, сделал вывод, что нельзя Ярошенко поручить написание учебника, т. к. от его просьбы «разит хлестаковщиной». Виталий и я размышляли: каким же запасом пороха нужно располагать, чтобы так ахнуть из пушки по воробью? Или наоборот: порох таков, что только на фейерверки в честь Ярошенко и годится. И то, и другое было смешно.
Между тем, мне поручили выступить с докладом на НСО Кафедры на тему «Кризис 3-го века в Римской империи в свете новых работ И. В. Сталина». Доклад я сделал в соответствующем свете. Я ссылался и на «Экономические проблемы», и на «Марксизм и вопросы языкознания». Но дело не в этом. Для себя я сделал очень существенное заключение: кризис 3-го века – это революционная ситуация, которая не могла перейти в революцию, т. к. отсутствовал общественный класс, способный ее совершить. Руководитель НСО О. И. Севастьянова очень эту мысль одобрила, а я ее затем развил в соответствующей главе диссертации. Весной 1952 года я ее уже писал. Теперь, говоря о кризисе как революционной ситуации, я вынужден был ссылаться на статью А. Г. Бокщанина «К вопросу о проблеме падения античной рабовладельческой формации», опубликованную в журнале «Преподавание истории в школе». Между тем Анатолий Георгиевич не счел почему-то нужным упомянуть мою фамилию среди сносок своей статьи. Видимо, произошло это потому, что он знал мой вывод всего-навсего по рукописи доклада, представленной мною ему на просмотр. При разговоре на сей счет в его доме присутствовал Витя Смирин. Анатолий Георгиевич тепло отозвался о моих выводах и так ими очаровался, что невольно принял их за свои. Бывает и так. Но я не жалел. В голове у меня кружилось много мыслей и я не скупердяйничал.
В конце 1951 или в начале 1952 года Женька Язьков женился на Алке Германовой. В качестве свидетеля регистрации брака в ЗАГСе был приглашен я. Кончив занятия в читальном зале немного раньше обычного, мы втроем вышли на остановку троллейбуса у манежа. Тут мы встретили Ольгу Ивановну Севастьянову, которая со мной заговорила. В это время подошел троллейбус. Жених и невеста вошли в него, а я зазевался, троллейбус отошел. Как?! – подумал я. – Они уехали без меня? Это невозможно! Я бросился бегом за троллейбусом, молясь на красный свет светофоров, и все-таки догнал его у метро «Площадь Революции». Задыхаясь, влетел в дверь и крикнул: «Женька! Бери билет на меня! Не ты едешь свидетелем, а я!» Женька и Алка очень обрадовались, т. к. думали, что я остался и им придется бракосочетаться втихаря. Процедура регистрации была достаточно короткой. Никто, кроме нас, в этот вечерний час не регистрировался. Покончив с торжественной частью, мы тронулись в коктейль-холл. Тогда работал такой на улице Горького. Мы зашли сюда впервые, но повели себя, как завсегдатаи. Поднялись на второй этаж, сели за столик, углубились в карточку с названиями коктейлей. Ничего мы в ней не понимали. Один коктейль явно не подходил: в нем предусматривался яичный желток на спирту. Все остальное могло бы подойти, если бы не такие бешеные цены. Все-таки мы что-то выбрали. Нам принесли бокалы с яркой жидкостью и соломинки. Мы произнесли краткие тосты и высосали коктейль. А кругом пьянствовали какие-то огольцы – тонкие, бледные, с горящими глазами. Женщин было мало. Больше мальчишек до 20 лет. Мы выпили наши порции. Напиток оказался вкусным, но крепость его была прямо пропорциональна цене. Поэтому мы не ощутили ни малейшего опьянения, на желток со спиртом у нас денег не было. Мы ушли из коктейль-холла. Так прошла самая замечательная часть свадьбы Женьки и Алки. Потом состоялся официальный пир, на котором присутствовало много людей, в том числе Женя и я. Летом чета Язьковых нанесла нам визит вежливости в Соколе.
Мать, Женя, Наташка и я по-прежнему ютились на двенадцати метрах. Наташка носилась по улице на трехколесном велосипеде. Она выходила победительницей из гонок с Васей и Леной Моргуновыми, толстыми двойняшками, тоже кое-как передвигавшимися на трех колесах. Женя и я жили скучно, подчас раздраженно. Не было элементарных поводов для радостей. Мать отчаянно крутила швейную машинку, выкручивая на жизнь. Не знаю, кто, но кто-то из соседей сообщил в райфинотдел про то, что мать шьет дома. Давно она этого опасалась. Фининспектор висел над нами дамокловым мечом. От нее этот страх передался и мне и Жене. И вот однажды, придя домой, я застал мать в страшней панике. Был фининспектор. «Ну и что?» – спросил я. Мать ничего не могла сказать. При его появлении она так перепугалась, что сам фининспектор – пожилой мужчина – попытался ее успокоить. Он установил какой-то пустяковый налог, мать была потрясена. Я почему-то чувствовал себя совершенно раздавленным. Ушел в сад и там написал самое грустное из всех стихотворений, какие когда-либо написал. Не стану его переписывать сюда. Не такое
