ЛИВАНОВ В.Б. Невыдуманный Борис Пастернак. Стр. 99.
Одной славой сыт не будешь, снижать уровень жизни она не собиралась – с какой стати, она и так всем пожертвовала, деньги нужны. И вот «…Ольга Всеволодовна хлопотала о новых заказах для него на переводы, самая мысль о которых вызывала тогда у отца ужас» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 548). Он все это прошел, он хотел бы все оставить в прошлом. Но она понесла ему библейских детей его старости (правда, непрошеных).
Как в апокрифических рассказах Хармса: «Лев Толстой очень любил детей. Когда к нему приходили гости, он наберет детей, и давай их раздавать. Тургенев очень этого не любил, ему всегда доставались то вшивые, то кусачие». После Нобелевки, замаячившей возможности прокормить всех только собой, переводы (пусть «совершенно особый мир, очень высоко разработанный, гениальный и глубокий») КАЛЬДЕРОНА покажутся и вшивыми, и кусачими.
Ольга Ивинская всегда очень хорошо одета на фотографиях: все новое, качественное, импортное, очень новые сумки, хорошие часы, короткие рукава. А что пальтецо – так и Жаклин Кеннеди все рукава 3/4 носила, и пальто – 7/8, косынки. Такая была мода, и если Зинаида Николаевна не переменила фасонов за 30 лет, так на то она и была цельной натурой. Высеченной из одного куска мироздания. Насчет Ивинской все как-то попроще.
«И это пальтецо» – Пастернак изъясняется как иностранец. Ну да, пальто не с каракулем, но у кого же в Советском Союзе было не пальтецо?
«Он <> побежал на телеграф, где дал две телеграммы. Одну в Стокгольм с отказом, а другую в ЦК: „Дайте Ивин-ской работу в Гослитиздате, я отказался от премии“». Что Ивинской было до этой работы?
«…она в ответ на папины успокоительные слова резко сказала: „Да, конечно, тебе ничего не сделают, а от меня костей не соберешь“».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 538.
Тогда ей еще возможность такой комбинации с чемоданами не приходила в голову, потом – пришла, но пострадавшей она себя считала за Пастернака.
Первый чемодан привезли при жизни Пастернака. Он отдал часть Зинаиде Николаевне, как презрительно пишет Ирочка – «на хозяйство» (и больше ей ни на что не надо, не то что мамины «кремы для лица…», это ведь для большего женского геройства), да и просто ставя ее на место экономки при писательском доме; далее, со сдержанным возмущением – «Леня купил себе машину», Леня еще тут кто такой, чтобы машины покупать на деньги Пастернака, когда ни у Ирочки нет, ни у ее жениха, маме приходится на такси ездить в деревню.
Второй чемодан был получен Ивинскими уже без Пастернака. Они считают, что издатели поступили «благородно» – поддержали… Они не имели права так делать – после смерти Пастернака никакие его доверенности Ивинской на получение денег не имели законной силы. Все должна была получать Зинаида Николаевна. Благородные издатели знали, что Зинаида Николаевна не стала бы брать от них никаких чемоданов, Зинаида Николаевна никогда не делала ничего противозаконного. Это у них, немного неправильно, немного по-мещански, называлось «благородством», «сблагородничала».
«Зина сблагородничала и заплатила за себя и детей за все эти месяцы в Литфонд, хотя с лихвой все это отработала и могла бы не платить ни копейки» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 427), «… я ей отвечала, что такие вещи, как честность, порядочность и благородство (все то же неворовство), не требуют похвалы, они должны быть обычным явлением. Она сказала, что, как ни странно, из сорока восьми матерей, ехавших с нами, я была в этом смысле единственной» (Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 307). (Зина пишет это про себя, при ее абсолютной правдивости – это так и было.)
Но это гораздо ближе к истинному благородству, чем афера благородного издателя, который, будучи информирован о грядущей денежной реформе, провернул валютно-финансовую операцию а-ля Сорос, с обычным эффектом снижения имиджа обратно пропорционально сумме сделки. К Зинаиде Николаевне он сунуться бы с чемоданом не посмел – она точно отнесла бы его в казавшиеся ей самыми компетентными и суровыми органы. И разгорелся бы международный скандал, в котором Зинаида Николаевна выглядела бы дурой, писатель Пастернак – запутавшимся, слабым, попавшим в маркое положение человеком, Советское государство – злодеем и грабителем, жуликоватый издатель – мошенником, а вороватая пронырливая дама, присвоившая себе чемодан не принадлежащих ей денег – так, как есть, – воровкой.
Мечта Достоевского – полный чемодан денег.
«Я встревожилась и спросила его, откуда эти деньги. <> Эти последние три года я жила в полном неведении относительно его материальных дел и не знала, верить или не ве-
рить <>. На другое утро я прямо и откровенно заявила ему о своих сомнениях и о тревоге, внушаемых мне его делами с этой дамой. Я говорила ему: «Я не хочу ничего незаконного, и если ты отказался от этих заграничных денег, то нужно быть верным своему слову, наша жизнь на пороге смерти должна быть чиста…»».
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 384.
Серия невынужденных ошибок
Пастернак и внешне теряет респектабельность: охромевшая, восторженная и какую-то достаточно сильную позицию отстоявшая Ивинская; быстрая и остроглазая, еще более миловидная и лисичкообразная Ирочка; Борис Леонидович в резиновых сапогах, ломающий ноги на пруду, пробираясь от любовницы домой; спаиваемый иностранец, явившийся эмиссаром Жаклин и закончивший предложением руки и сердца Ирочке, – все ситуации сказочные и водевильные. Нобелевский комитет ничего этого во внимание не принимает, и Пастернаку присуждается Нобелевская премия по литературе.
Он ей в угоду заговорил о двойном самоубийстве, Шварцвальд на задах его дачи вполне мог сойти за подмосковный Майерлинг. Прожить жизнь Пастернаком, чтобы так кончить? К этому времени он хотел лишь «одного» – чтобы роман был напечатан и его знали все, кто хочет его знать, чтобы Ольга Всеволодовна не отказывала ему в своей близости («они были просто-напросто счастливы», пишет биограф) и чтобы у него были наличные деньги (без денег многое в его жизни разладилось бы).
Ольга Всеволодовна хотела гораздо большего: она хотела, чтобы Пастернак изменил свою жизнь, чтобы она при этом была женщиной, которая изменила Пастернаку жизнь, хотела перемен, изменений, перестроек, в которых он ничего не понимал и никогда не согласился бы. Зато он ни за что, что выходило бы за рамки его единственного тройственного желания, не цеплялся и ничем не дорожил – ни Нобелевской премией (ни ее статусом – он мог знать и мог не знать, снимает ли с него отказ само звание лауреата, ни ее деньгами – столько ему было не нужно, такими суммами он не привык распоряжаться, а строить планы на далекое и долгое будущее он уже не собирался), ни работой, ни своей репутацией, ни честью. Он подписывал все, что писала за него озаренная Ивинская (у нее-то детальных планов было множество), писал покаянные письма: и Хрущеву, и в «Правду», и какие-то еще покаянные записочки – его никто, кроме Лелюши, о них не просил. Ольга сама пишет, что отказа от премии от них никто не ждал: и деньги для страны большие (ему предлагали их отдать в Фонд мира – он и на это соглашался), и демонстрация такая всех ставила в непонятно какое, но никому не интересное положение; вслед за этим слал телеграмму: «Дайте Ивинской работу, я отказался от премии». Так никто вопроса не ставил, и это было уже истерикой. Он вместе с Ивинской считал деньги в контрабандном чемодане, как Остап Бендер, и по привычке делил их: Зине, Нине Табидзе, к большому неудовольствию Ольги Всеволодовны, которая следующий транш решила пощипать еще до дележа: Пастернак повел себя без достоинства, немужественно, непоследовательно, следуя логике баламутств милой и очаровательной подруги, которой и в этой ситуации надо было устраивать свои дела: говорят, на крушении империи можно больше заработать, чем на ее создании?
