переводчиком.
Летом 1920 года, в том же приморском городе, на этот раз захваченном большевиками, Союз Освобождения России, в котором я участвовал, узнал, что Шульгин скрывается в Одессе и добывает пропитание тем, что ходит по дворам с песенками и гитарой. Найти его мы не пытались – это было бы и для нас, и для него напрасным риском, тем более что одним из офицеров, установивших с нами связь из Крыма, был его близкий родственник.
Гораздо позже – в Америке – кто-то мне рассказал, что в 1944 году Шульгин добровольно остался в занятой советскими войсками Югославии, был арестован и увезен в Москву. Об его дальнейшей судьбе никто ничего достоверного сказать не мог. Теперь известно, что он побывал на Лубянке и провел долгие годы в страшном Владимирском изоляторе, из которого его, как и других заключенных, освободила хрущевская «амнистия».
Письмо Шульгина в «Русском Голосе» было обращенным к эмигрантам советом признать, что в России – после возглавления власти Хрущевым – произошли неотвратимые перемены и поэтому пора отказаться от непримиримого, враждебного отношения к коммунизму и к советскому строю.
Российский Политический Комитет в Нью-Йорке возразил, распространив «Три письма В.В. Шульгину», написанные проф. Д. Иванцовым, Б.К. Ганусовским {158} и мною. Отвечая ставшему советским пропагандистом бывшему эмигранту на его восторженный отзыв о миролюбии Хрущева, я написал: «Войны мы, русские эмигранты, не хотим, как не хочет войны весь свободный мир. Война, однако, уже ведется, и ведется не нами. В Азии и в Африке, в Европе и, в последнее время, в Америке – на Кубе – война ведется коммунистами, и ее цель провозглашается открыто: распространение коммунизма по всей земле, та всемирная коммунистическая революция, которую начал Ленин, продолжил Сталин и ныне продолжает Хрущев».
«Уничтожение свободы слова, – было сказано в другой части моего ответа Шульгину, – преступление коммунистов, но страшнее другое – уничтожение свободы совести. Кто сосчитает его жертвы, кто укажет точное число новых мучеников русской церкви? Их обильной кровью орошена вся русская земля».
Я воздержался от резких, оскорбительных выпадов, понимая, что человек, попавший в советские тиски, мог быть сломлен постигшей его участью, но я напомнил то, что в 1926 году было им написано в предисловии к «Трем столицам»: «Я порядочно побаивался, как бы в случае неудачи большевики не разыграли со мной того же самого, что они проделали с Борисом Савинковым, т. е. чтобы не опозорили моего имени прежде, чем тем или иным способом меня прикончить. Поэтому в письме на имя генерала Артифексова {159} я заявлял, что хотя я еду в Россию по личным мотивам и политики делать не собираюсь, но я остаюсь непримиримым врагом большевиков, почему каким бы то ни было их заявлениям о моем «раскаянии» или с ними «примирении» прошу не придавать никакой веры». К этой цитате я прибавил: «Не знаю, как коммунисты заставили Вас отречься от непримиримости, отречься от всего, что было столько лет смыслом и содержанием Вашей жизни, но знаю, что под этим отречением, под Вашим «открытым письмом» к русским эмигрантам не только Ваша подпись, но и Ваши слова: «Каким бы то ни было их заявлениям о моем раскаянии или с ними примирении прошу не придавать никакой веры».
Шульгин откликнулся – 7 сентября 1962 года в московских «Известиях» появилась его статья, озаглавленная «Возвращение Одиссея». Она была описанием его состоявшегося под чьим-то бдительным оком путешествия по России, во время которого он побывал в Киеве, на Караваевской улице, а на Волыни увидел свое бывшее имение – Курганы. Он перечислил в этой статье некоторых известных русских эмигрантов, которых назвал «бесноватыми» за то, что они призывают западный мир к войне с захватившими власть в России коммунистами, но меня упомянул с оговоркой: «Нет, Войцеховский не бесноватый, и не потому, что в своем письме он делает мне некоторые комплименты, а по другим основаниям, но, между прочим, он в одном отношении безусловно не прав… С.Л. Войцеховский должен прибавить, что есть русская эмиграция, которая открыто и даже исступленно, упиваясь своим собственным безумием, зовет термоядерные бомбы упасть с неба на головы человечества. Может быть, С.Л. Войцеховский просто этих статей не читал? В таком случае, мой совет их прочесть и отгородиться от этой части русской эмиграции решительно и твердо. Но сейчас я вижу С.Л. Войцеховского среди поджигателей войны, так как он совместно с Б. К. Ганусовским выступил с открытым письмом и тем самым как бы солидаризировался с этого рода мыслителями».
Полемика с человеком несвободным была бы бесплодной. Я промолчал, хотя сам себя «поджигателем войны» никак не считал. Шульгин, однако, вызвал во мне другой вопрос: прочитал ли Саша его статью в легко доступных в Варшаве «Известиях» и узнал ли из нее, что я еще существую? На ответ я не надеялся, но получил его неожиданно и скоро. Месяца через три вечером в моей квартире раздался звонок телефона. Знакомый, бывший варшавянин, взволнованно сказал:
– Простите, Сергей Львович, что беспокою поздно, но должен предостеречь… Кто-то, только что приехавший из Варшавы, хочет получить ваш адрес…
Он рассказал, что в поезде метро с ним заговорили единственные пассажиры вагона – господин и дама, спросившие, где нужно пересесть, чтобы попасть в другую, далекую часть Нью-Йорка. Услышав, что между собой они говорят по-польски, мой знакомый ответил на том же языке. Когда он назвал себя русским варшавянином, неизвестный поляк воскликнул:
– Да ведь и моя жена тоже русская и тоже варшавянка!
Она присоединилась к разговору и спросила, много ли в Нью-Йорке русских бывших жителей Варшавы. Услышав мое имя, она не сразу поверила:
– Как, разве Войцеховский не убит?.. В Польше мы его считали мертвым… Дайте, пожалуйста, его адрес…
Настойчивость, с которой они эту просьбу повторили, показалась моему знакомому подозрительной, тем более что – по их словам – поляк и его русская жена только за три дня до случайной встречи в метро прилетели в Америку из Польши. Адрес он им не сообщил, но на следующий день они появились в Толстовском фонде и просьбу повторили. Им было сказано, что фонд ничьих адресов не сообщает, но может – если они пожелают – отослать мне их письмо. Они немедленно этим предложением воспользовались.
Из письма я узнал, что дама, считавшая меня убитым, – бывшая жена варшавского русского купца, вышедшая – вторым браком – за поляка. Она и ее муж хотели посоветоваться со мной о возможности получения ими права на постоянное пребывание в Соединенных Штатах. Для ответа был указан номер телефона. Вспомнив,
