девчонку. Т.И.».
Это Таня Игнатович. Не свободная от некоторого самомнения, эта девочка вдруг открывается мне в этой строчке игривой простотой и милой душевностью.
Знаменательно для меня и стихотворение моей младшей сестры, готовившейся вслед за мной к поступлению в институт:
Я не знаю, Но я страдаю, Мне все под тягость, Но будет радость, Когда я в институт поступлю, Ведь я его люблю, люблю, люблю…
Сестры уже нет. Она поступила в институт, прекрасно училась и умерла профессором, известным в своей науке и за рубежом.
В основном же мой альбом заполнен произведениями русской первоклассной поэзии, вписанными моими родными: сестрой, братом, двоюродными братом и сестрой. Это — Жуковский («Дружба», «Козлик и котик»), Лермонтов, Плещеев, Полонский, Блок («Вербочки»),
Больше же всех внесла в свой альбом я сама. Мельчайшим, бисерным, но очень старательным почерком я переписала стихотворение Лермонтова «Ангел» и целых шесть страниц из разных глав «Демона».
Одно же «Стихотворение в альбом» неизвестного мне автора вписано мной как мое собственное, идущее из глубины души, — наставление себе самой на всю жизнь. Я и подписала его «Т. Морозова». Оно было особенно близко мне. Вот его текст:
Завет Христа, завет любви предвечной, Будь путеводною звездою для тебя, В нем жизнь, в нем к правде бесконечной Найдешь ты верную дорогу для себя. Пускай вокруг тебя шумит людская злоба И волны клеветы вздымает — не страшись, Неси свой крест, люби, как Он, до гроба, Люби и верь, надейся и молись
48.
Когда я теперь вчитываюсь в эти кругленькие каракули, в которых звучит призыв служить «правде бесконечной», «любви предвечной», которые зовут к бесстрашной верности великому идеалу, в моей памяти воскресает худенькая фигурка девочки, склоненная над столом, и я напряженно думаю: «Что же лежало в детской душе, если она всем сердцем откликалась на высокие призывы?»
Не так уж пусты и ничтожны институтские альбомы…
Романы… Романы… Романы…
Это, вероятно, произошло в IV классе. Из института загадочно исчезла Вера Кулакова. Ее задержали на одной из станций под Харьковом в обществе молодого офицера и отправили домой. Больше в институте она не появлялась.
Летом во время каникул при переходе в III класс Варя Яржембская познакомилась где-то с каким-то юнкером или молодым офицером. Он влюбился в нее и стал писать ей в институт.
Всегда сдержанная, даже замкнутая, казавшаяся мне высокомерной, общавшаяся только со своей подругой по Смольному Ниной Манюковой, Варя неожиданно стала удивительно развязной. Она читала вслух получаемые письма и издевательски смеялась.
Я недоумевала. Как можно слова любви и поклонения произносить таким насмешливым, пошлым тоном?! И казалось, что, издеваясь над молодым человеком, она публично хвастается своей победой. Таким же тоном она читала вслух свои насмешливые ответные письма, не обращая внимания на то, слушают ее или нет.
Я потеряла к Варе всякое расположение.
Примерно в те же дни, когда разыгрывался «роман в письмах» Вари, Женя Лобова как-то подошла ко мне и тихо сказала: «Пойдем, я что-то покажу». Мы подошли к ее парте, Женя подняла ее крышку, вынула небольшой конверт, а из него фотографическую карточку. На меня открыто и прямо глянуло привлекательное умное лицо молодого офицера (опять офицер!!!). «Он сказал моей маме, — произнесла Женя шепотом, — я надеюсь, когда Женя окончит институт, она будет моею…» Женя тихо счастливо засмеялась и, совсем по-институтски воскликнув: «Дуся!», поцеловала карточку.
Женя была дочерью казачьего офицера. В это время ей было лет 15–16. Она не была красавицей. Небольшого роста, смугленькая, с тонкими, почти черными волосами, небольшими карими глазами, но с очень красиво очертанным ртом и великолепными белыми зубами, она все же могла казаться очень привлекательной. Уже начавшие полнеть плечи, тонкая талия и очень красивые правильной формы руки придавали ее облику обаятельную женственность. Кроме того, она была умна.
Женя — моя приятельница с первых дней институтской жизни. Она часто тосковала, подходила ко мне и говорила: «Мне плохо», — и глаза ее туманились. А я не умела развеять ее тоску, сказать ей бодрящее слово. Но я умела выслушать. Когда мы были во II классе, она подарила мне открытку с подписью: «Помни Женю Л.». Я, как видите, помню.
И у меня был роман. Но роман не реальный, а воображаемый. Героем его стал один персонаж Тургенева.
К 14–15 годам кроме Пушкина, Лермонтова, Гоголя, которых я читала очень рано, я прочла Гончарова, Лескова, Станюковича. Но всевластно завладел моим сознанием Тургенев.
Живому восприятию Тургенева, вероятно, способствовало то обстоятельство, что к дому, в котором мы жили в эти годы в Чугуеве, прилегал большой сад. У самого дома росли большие старые липы, а дальше — множество фруктовых деревьев. Сад заканчивался довольно глубоким обрывом, поросшим густой травой и кустами. Соседний дом был пуст, а сад, в котором он стоял, был запущен настолько, что ветви его деревьев, стоявших у ограды, спускались в наш сад. Была иллюзия уединенной дворянской усадьбы.
Увлечению чтением, игре воображения способствовала изолированность нашей жизни на новом месте в те трудные революционные годы. У меня совсем не было общества, кроме членов нашей семьи. Я была одна со своими книгами и своими мечтами.
Вот моим героем и стал литературный персонаж и, конечно, Тургенева. Им не стал ни Инсаров и ни Лаврецкий49, который вызывал мои симпатии и сочувствие. Им стал юноша Давыд — герой повести «Часы».
Давыд прежде всего был близок мне по
