я, как дежурная. Но вскоре, по присущей мне некоторой застенчивости, я навсегда передала эту обязанность охотницам.
В церковь нас водили регулярно каждую субботу вечером, каждое воскресенье — утром. Церковь у нас была своя в здании института. Вход в нее из рекреационного зала шел через небольшой коридорчик, застекленный с обеих сторон.
В церкви каждый класс имел свое место и по порядку вливался в церковное помещение по блестящему паркетному полу: младшие впереди, старшие сзади. Переходя в старший класс, мы передвигались на новое место в церкви [160].
Строились мы правильными рядами по 5 или 6 человек. Сзади за нашими рядами на полу лежал ковер, и на нем стояло несколько кресел, обтянутых красным плюшем. Это было место для начальницы и другого начальства, а также для возможных гостей. Их присутствие придавало службе большую торжественность, но начальство и гости бывали чрезвычайно редко. В задней стене церкви на некоторой высоте были небольшие хоры. Служил в церкви тот же священник, который экзаменовал меня, о[тец] Павел Грома.
В церкви пел свой хор, состоявший из девочек разных, но преимущественно старших классов. Недолгое время, по собственному желанию, пела в хоре и я. Мне сказали, что у меня альт. Но мое пение не удовлетворило участников хора, и меня скоро деликатно выставили, заявив, что я пою «не так, как надо». Я, помню, совсем не обиделась.
Около каждого класса стояло несколько стульев, на которые в течение службы классные дамы периодически сажали слабеньких на несколько минут передохнуть. За время моего пребывания в институте помню два случая, когда девочек выводили под руки из церкви: им от долгого стояния становилось дурно.
Я была тоненькая, худенькая и, несмотря на нежную розовость щек, могла казаться слабенькой, и первое время классные дамы не раз предлагали мне сесть — передохнуть. Но я твердо отказывалась, без труда выстаивала всю службу, и мне перестали предлагать сесть.
В дни Великого поста нас водили в церковь чаще, готовили нам постную пищу (как и в среду и в пятницу). Помню очень вкусные маленькие рыбешки — «копчушки». Остальной пищи не помню.
Во время поста старшеклассницы читали в столовой не «Отче наш», как обычно, а молитву Ефрема Сирина. Служба в церкви во время поста была особенно торжественна. В определенный день три (две?) старшеклассницы выходили во время службы на середину церкви и пели «Иже херувимы» или «Да исправится молитва моя». Пели хорошо, слушать было приятно. Кроме того, в этом выступлении был элемент театральности, это привлекало.
В конце поста нас ждала исповедь, а затем причастие. Должна признаться, что сейчас не вспомнила бы ни об исповеди, ни о причастии, если бы случайно не нашла одной своей старой записи — свидетельство, что этим столь важным обрядам я придавала столь малое значение, что они не оставили следа ни в душе, ни в памяти.
О[тец] Павел Грома вел у нас и уроки Закона Божия. К сожалению, в нашем батюшке не чувствовалось ни благодушия, ни душевной теплоты. Иногда он казался даже грубоватым.
На уроках Закона Божия мы читали Евангелие на старославянском языке. Известное знание старославянского языка, полученное от этого чтения, мне впоследствии пригодилось в моих филологических занятиях. В старших классах мы изучали «Катехизис» — т. е. заучивали наизусть главные догмы Православия в форме вопросов и ответов. Сейчас я не помню ни строки из этой книги.
В первый год пребывания в институте я обшила куском темно-розового шелка небольшую деревянную иконку, привезенную из дома, и на розовой же ленточке повесила ее у изголовья своей кровати. Это была скорее дань традиции, чем религиозному чувству, и проявлением эстетических склонностей.
Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что религиозная стихия мало владела нашими умами и нашими душами. В воспоминаниях об институте другие стороны нашего быта, наших впечатлений — нашей жизни ярче, сильнее выступают в моей памяти. Они и отлагались глубже в росте моего сознания, моей души.
Я никогда до последнего класса не говорила с Олей на религиозные темы — свидетельство отсутствия серьезного интереса к этой стороне человеческого сознания. Я думаю, что большинство из моих сверстниц, не подвергая сомнению ни религиозных догм, ни ритуала церковного действа, не были религиозно настроены. Истинно и глубоко впитавших христианское учение и мораль, подлинно верующих у нас были редчайшие единицы. Верующей была Люба Советова и, кажется, Нина Циглер.
В течение почти 5 лет регулярно посещая церковь, я не знала текстов церковного богослужения, не воспринимала его смысла. А предрассудки, думаю, были у нас у всех. Кто-то из моих одноклассниц сказал мне, что в такой-то момент богослужения, после того, как священник произнесет такие-то слова, можно задумать желание, желание исполнится. Я не очень-то поверила, но какое-то время, стоя в церкви, ловила момент, когда священник произнесет заповедные слова, и задумывала желание.
И вот наступил момент, когда я совершенно непроизвольно ощутила мир, Вселенную без Бога. Это произошло внезапно, но явилось следствием какого-то постепенного внутреннего неосознаваемого процесса. Это было несомненное озарение, освобождение от чего-то наносного, навязанного, выдуманного. Мир очистился. Бога не было. Не было и дьявола и белокрылых ангелов. Было огромное мировое пространство, воздушный океан, в котором «без руля и без ветрил»53 в гармоничном единстве плавает множество планет: огромное, изливающее жгучий свет солнце, луна с ее туманными излучениями, чудесное сочетание звезд и наша зеленая земля. Было волшебно хорошо, величественно, таинственно и вместе с тем просто и ясно. Христос? Я не знаю. Да, вероятно, был такой светлый человек. Но… я о нем мало думала.
Нет, я не могу больше молиться Богу, думать о его святой воле. Не хочу стоять в церкви, как истукан, без мысли и воли. Я не верю в Бога…
И вот при первом посещении церкви в тот момент, когда Наталья Николаевна усаживала уставших, я заявила, что тоже хочу сесть. «Ты же здорова», — сказала Наталешка недовольным шепотом, однако посадила меня на ближайший стул. Но едва я опустилась на его сиденье, мне стало так щемяще стыдно, так неловко, что я еле высидела положенные минуты. Я, только что приобщившаяся к ощущению величия и красоты Вселенной, унижаюсь до такого мелкого
