поступка, до такого пошлого проявления своего безбожия! Как я могла совершить эту пошлость?! Больше я никогда не садилась в церкви.
Но христианское вероучение вошло в противоречие не только с теми познаниями, которые давала нам наша скромная институтская программа, но которые тем не менее формировали наши представления о мире. Может быть, и «молекулы» Марии Михайловны сыграли свою роль. Основы христианской морали противоречили сущности моего характера, моей естественной природе. Мне бессознательно, органически не нравилась мораль христианского самоотречения, смирения, самоунижения. Эта мораль не отвечала моему ощущению жизни, и это часто определяло и мое отношение к людям, мои симпатии и антипатии.
С институтом я рассталась в спокойном состоянии безверия.
VI
ИНСТИТУТ И РЕВОЛЮЦИЯ
«Красный бант»
В классный коридор вошла группа мужской молодежи и направилась прямо к квартире начальницы. Говорили, что это студенты ветеринарного института, который помещался рядом с нашим. Они потребовали, чтобы нас вывели на улицу.
Мы пошли вниз в гардеробную — одеться. Кто-то сказал, что необходимо, чтобы на груди было что-то красное. У меня в шкатулке оказалась широкая красная лента. Я продела ее в петлю пальто, завязала бантом и спрятала его за борт пальто так, что снаружи остался лишь уголок ленты.
Все было необычайно, весело. На улице нас поставили на тротуаре вдоль ограды нашего института. По мостовой стройными широкими рядами шли и шли люди. Они пели. В руках у многих из них были красные флаги, цветы. Все были радостны, оживленны:
«Институтки!!! Идите с нами!» — кричали они нам.
Когда мы возвращались и я, тоже почему-то радостная и оживленная, шла по коридору в группе своих одноклассниц уже в расстегнутом пальто, мой бант освободился и ярким цветком алел на борту черного пальто. Рядом со мной шла Наталешка. Она схватила мой бант и стала трепать его из стороны в сторону, раздраженно приговаривая: «Вот, нацепили красные банты, а сами ничего не понимают! Ничего не понимают!»
Когда мы поднялись в класс, нам рассказали, что студенты вошли в актовый зал, сорвали со стены портрет царя и разрезали его ножом. Одна из старшеклассниц, которая присутствовала при этом, притворилась, что теряет сознание, и упала на портрет. Подруги унесли ее на портрете в лазарет. Они гордились, что спасли портрет от окончательного уничтожения.
Это был февраль 1917 года. Февральская революция. Актовый зал остался без портрета царя. Мы совершили неожиданную прогулку на улицу. Видели ликующее шествие с флагами и песнями. Но Наталья Николаевна была права: мы ничего не поняли. И в нашем быту ничто не изменилось. Для меня это было второе полугодие V класса. Мне было 12 лет.
Отъезд О.А. Милорадович
Осенью 1917 года нас ожидало грустное событие. Нашу начальницу, заслужившую нашу любовь, Ольгу Александровну Милорадович переводили в другой институт, кажется, в Новочеркасск.
7 ноября 1917 года [161] я писала бабушке в Екатеринослав: «Наш класс хочет устроить прощальный концерт Ольге Александровне (нашей начальнице, так как она уезжает от нас). Я рисую программы».
Теперь я совершенно не помню, состоялся ли наш концерт. Помню лишь один эпизод, который отложился в сознании как свидетельство заботливого внимания к нам нашей начальницы, а не как память о концерте.
Я шла по классному коридору и несла на спине в комнату пепиньерок ширму. В этот момент из своей квартиры вышла Ольга Александровна и увидела силуэт небольшой девочки, которая несет на спине громоздкий предмет, похожий на шкаф. «Остановитесь! Остановитесь! — закричала Ольга Александровна и поспешно направилась ко мне. — Разве вам можно носить такие тяжести?!» Я остановилась. Когда Ольга Александровна приблизилась, недоразумение разрешилось. Вот эта ширма и является косвенным доказательством, что нам удалось выразить Ольге Александровне свои симпатии небольшим концертом. Ширма могла служить кулисами.
В день отъезда Ольги Александровны весь институт выстроился в коридоре. Каждый класс стоял вдоль стены своего класса. Мы плакали. Мы сильно плакали. Мы плакали навзрыд. Это было одно из самых сильных переживаний за все годы пребывания в институте. Вероятно, здесь присутствовал элемент экзальтации, массового заражения определенным настроением. Но это было действительно большое душевное напряжение, возвышающее душу переживание, вбирающее в себя грусть об утрате дорогого, любимого и счастье общения с прекрасным. Это было действительно возвышенное переживание.
Ольга Александровна обошла все классы и, тоже плача, поцеловала каждую девочку.
С дороги (из Ростова) она прислала в институт большое письмо и, кроме него, каждому классу по открытке. Простую теплую открытку «воспитанницам четвертого класса», т. е. нашему классу, мы разыграли. Открытку выиграла я. Она сохранилась. Она у меня.
Новая начальница
Когда уехала Ольга Александровна, начальницей у нас стала маленькая старушка, имени которой я не помню54. Маленькая, худенькая, в синем, широкими воланами спадающем на пол платье, с влекущимся сзади шлейфом, она, как тоскующая тень, раза два показалась в нашем коридоре и однажды, как будто невзначай, забрела в наш класс. Услужливые руки подставили ей кресло, она покорно опустилась в него. Вокруг на полу, сидя и стоя, расположились мы, с любопытством наблюдая неожиданное появление.
Она просидела у нас минут 7—10, блуждая по нашим лицам мало говорящим взором, задала нам несколько простых вопросов, показавшихся нам в устах начальницы незначительными, и покинула класс, оставив впечатление неопределенности.
Вилка. В пустом классе
Мы спускались в столовую и рассаживались за столом. У края длинного стола пары планомерно расходились. Одна шеренга, постепенно продвигаясь вперед между столом и слегка отодвинутой скамьей, садилась с правой стороны стола, другая делала то же — с левой. Все шло легко, привычным порядком.
Вдруг я увидела, как Мельникова, шедшая впереди с противоположной стороны стола, схватила что-то у моего прибора и присоединила к своему. Вслед за этим к тому месту, где должна была сесть я, полетела вилка. Подойдя к своему месту, я взяла брошенную вилку в руки. Вилка была без зубца. «Что ты сделала? — с легким возмущением обратилась я к Мельниковой. — Зачем ты взяла мою вилку?» Мельникова
