молчала и с упрямым видом прикрывала руками свой прибор, как будто ожидая, что я стану отнимать ее вилки и ножи. «Сейчас же отдай мою вилку!» — настойчиво сказала я и, протянув Мельниковой беззубую вилку, хотела сесть. «И не подумаю!» — презрительно буркнула Мельникова, не глядя на меня и продолжая держать руки над своим прибором. «Нет, ты должна отдать», — начала я.
«Морозова! В чем дело?» — вдруг резко крикнула Евгения Владимировна со своего места. Я повернулась к ней. «Мельникова взяла мою вилку, а мне…» — начала я слегка дрожащим голосом. «Прекратите заниматься глупостями, — еще более резко оборвала меня Евгения Владимировна, — или сейчас же отправляйся из столовой!»
Мгновенно смолкнув, я несколько секунд стояла неподвижно, глядя на Евгению Владимировну широко открытыми глазами. Затем, как будто что-то поняв, я легко переставила одну ногу через скамью, перенесла вслед за ней другую и бегом бросилась прочь из столовой. Я бежала в суровой решимости и огорчении через длинную столовую, не оглядываясь, не придерживая развевающейся пелеринки.
У выхода я должна была остановиться. По лестнице в столовую, опираясь на руку пепиньерки, спускалась новая начальница. Увидев ее, я испугалась, что она остановит меня. Быстро, на ходу, я сделала глубокий реверанс и, вся во власти своего негодования, вбежала вверх по лестнице в классный коридор — прямо в свой класс. Порывисто открыв дверь, я опустилась за ближайшую парту.
Большие двухстворчатые окна класса были открыты. Класс проветривали. Было холодно. Я невольно огляделась вокруг, и в этом пустом проветривающемся классе почудилось мне что-то новое, незнакомое. Все как будто по местам. Только непривычная пустота, да немного сдвинуты парты, да у стены стоит прислоненная к ней половая щетка и около нее лежит сметенный, но еще не подобранный сор. Убиравшая в классе девушка, очевидно, только что вышла. И вдруг в этот момент огорчения и обиды мне внезапно открылась какая-то закрытая до того сторона институтской жизни. Эти открытые окна, эта щетка, этот мусор на полу неожиданно обнаружили передо мной какую-то новую, не существовавшую для меня ранее и не подозреваемую сторону институтской жизни. И на мгновение я забыла о том, что привело меня сюда, что было там, внизу. С новым чувством, поглощенная им, я озиралась вокруг. Институт — это мы. Сейчас мы обедаем. Значит, институт сейчас — это столовая. А вот тут сейчас тоже что-то происходит…
Кончался третий год моего пребывания в институте. Мне четырнадцать лет. Я в III классе. Конечно, я давно, с первых дней, знаю о существовании наших девушек в синих платьях и белых передниках. Вот в дортуаре у нас работала милая молодая женщина Катя. Ее муж тоже кем-то работал в институте. Когда я заболела корью, пришли два служителя, взяли домик-носилки и отнесли меня с лазаретной девушкой в барак. А кто топит многочисленные печи на всех этажах нашего огромного здания? И в дортуарах и в классах у нас тепло. И когда? Ночью? Рано утром? Кто разметает дорожки в саду? Готовит обед? Стирает белье? Кто? Кто? Сколько их? Моя мысль текла, что-то открывая с каждым мгновением, и, кажется, не могла остановиться…
Вдруг в коридоре послышались быстрые шаги. Стук каблуков четко раздавался в пустых стенах. Я повела плечами от холода и как будто очнулась от какого-то сна. Дверь в класс резко распахнулась, и на пороге появилась Евгения Владимировна. «Ступай в столовую!» — строго сказала она и, бросив на меня сердитый взгляд, повернула обратно.
Я понимала: по институту ходит начальница, а я бегаю по пустым классам в неположенное время. Кто будет отвечать? А может быть, девочки…
Я спустилась в столовую. У моего прибора лежала новая чистая вилка. Я села и, почти не замечая окружающего, стала есть остывший суп.
«Большевик»
В классе испортился свет. Пришел электромонтер, молодой человек угрюмого вида. Он принес длинную лестницу и сосредоточенно копошился под высоким потолком.
Моя парта была недалеко от стены, и поэтому лестница оказалась довольно близко. Я сосредоточенно смотрела на работу молодого человека.
Неподалеку от меня сидела Люба Константинова. Это была крупная, очень красивая девочка лет пятнадцати, с тонкими чертами лица, которое не портили и бледные веснушки. Густые светлые вьющиеся волосы были заплетены в небольшую толстую косу.
Люба что-то громко говорила и чему-то громко смеялась. Было что-то вызывающее и необычное в ее смехе и громком говоре. Когда монтер ушел, на Любу накинулась Наталешка. «Ты вела себя неприлично! Ты кокетничала с монтером! Ты ломалась перед ним!» — кричала она, задыхаясь и брызгая слюной.
С Любой сделалась истерика. Она громко рыдала, билась в руках утешавших ее подруг. «Старая дура!» — прорвалось среди рыданий. Утешавшие взволнованно засуетились около Любы.
Другая группа девочек окружила Наталешку. «Вы неправы, дорогая Наталья Николаевна, вы обидели Любу!» — выговаривали они ей.
«Вы не знаете, кто он! — истерично выдохнула Наталешка. — Он, он большевик!»
Так я впервые услышала слово «большевик».
«Кочерга»
В летние каникулы умерла Катерина Ивановна. Катерина Ивановна была старшей над девушками, блюстительницей институтской чистоты. Мы часто слышали ее хриплый голос в нижнем дортуаре, видели ее в коридоре и изредка встречали в умывальне, когда она выдавала «девушкам» чистые полотенца, тряпки, мыло или делала выговор за непорядки. Кроме всего, на обязанности Катерины Ивановны лежало охранять наш ночной покой, ради чего она спала в нашем большом дортуарном коридоре за перегородкой.
Катерина Ивановна была немолода, лет 45, среднего роста и страшно худа. Худоба и хриплый голос — вот что воспринималось прежде всего.
Она была так худа, что порой казалось, что перед нами скелет, одетый в синее платье, белый передник и резко постукивающий каблуками вместо костей. На ее темно-желтом лице с большими впадинами глаз отчетливо обозначались скулы, а в глубоких и темных глазницах горели огромные темные глаза. Ходила она странной развинченной походкой, и опять казалось, что идет, слегка пошатываясь, скелет, а не живой человек.
Катерина Ивановна была очень раздражительна и казалась нам сердитой и нетерпимой. Как сейчас, слышу ее голос, когда она отчитывала провинившуюся девушку. И казалось, что она только и делает,
