Город повернут лицом к реке. Так он и развивался. Позже выросли за ним параллели. Как на поле битвы, за окопами первого оборонительного вала — вал второй.
Вот так едем мы тихо и мирно на варшавском извозчике — удивительно симпатичный анахронизм — с моей спутницей пани Марией, гидом и переводчицей, и она рассказывает, как восстанавливали замок, как горела Варшава (это ее детские воспоминания: они тогда жили на другом, восточном берегу Вислы, в предместье Варшавы), рассказывает всякие были и небылицы про дворцы и времена.
С пани Марией нам было о чем поговорить: об общежитии в Москве на Стромынке, о новом общежитии университета на Ленинских горах, о том, что "толстые" журналы печатали в шестидесятые (мы приблизительно в одно и то же время учились) и что они тогда не печатали, а напечатали, осмелев, попозже; даже на Московском радио у нас оказались общие знакомые. Надо сказать, что в Варшаве была еще одна пани, с которой можно было бы поговорить по душам о разных московских разностях, пани Алисия Володько, в университетские времена прозываемая Магдой: мы не только учились с ней в одном учебном заведении, на одном факультете, имели общих друзей, но посещали один и тот же знаменитый тогда лермонтовский семинар Владимира Турбина, и название известной в те далекие годы книжки "Товарищ время и товарищ искусство" нашего руководителя было как пароль. Итак, беседуя в фаэтоне с пани Марией о милых варшавских и московских подробностях, мы медленно передвигались от одного памятника к другому (подчеркну варшавскую географию: от монумента Яну Килинскому, мимо колонны Зигмунта III, к бронзовой фигуре Коперника напротив Академии наук) и, сделав круг, от прежней Банковской площади поехали обратно.
Я недаром назвал площадь ее довоенным именем, хотя путь наш пролегал мимо горсовета, по площади Дзержинского, мимо памятника… Стоит Феликс Эдмундович, как и в Москве, высокий, худой, чуть похожий на Дон Кихота, над оживленной и крепко загазованной — как и в Москве — центральной площадью.
В Варшаве два памятных места, связанных с Ф. Э. Дзержинским. Одно, как уже было сказано, на площади Старого Рынка в доме с арапчонком: здесь на переломе веков Дзержинский проживал; другое — не очень далеко от Рынка, в Варшаве все относительно близко — не менее памятное, даже знаменитое, печально знаменитое — Варшавская цитадель. При этом феодально-царственном слове видятся башни, ворота, зубцы, контрфорсы, жестяные драконы на водостоках и знамена на шпилях. Варшавская цитадель — детище самодержавно-царской архитектуры, лишенное какой-либо эстетики, кроме эстетики функционализма. Огромно-кирпичное сооружение (вернее, целый комплекс построек) воздвигнуто в первой половине XIX века как база гарнизона одного из самых мятежных городов империи. Так сказать, гарант порядка. Но, как в страшной сказке, зло всегда за семью и двадцатью семью печатями, так и в Варшавской цитадели свой эпицентр зла — знаменитый X павильон, политическая тюрьма.
Поднимаюсь от реки к цитадели. Сколько жизней, думаю, уносит каждый раз захватническая власть в своем эгоистическом стремлении, поправ свободу, утвердиться. Длинная, идущая вдоль засыпанного ныне рва аллея, во рву голубые мундиры расстреливали и своих, и чужих. "Патриоты" самодержавия обороняли престол, гигиенически чистую, здоровую, не лишенную культурных запросов царскую жизнь и жизнь своего просвещенного класса. Квасные патриоты расстреливали просто патриотов, и вот эта аллея, уставленная символически крестами, это удивительно печальное памятное кладбище наводило на горькую мысль: путь к свободе выстлан лишениями и жертвами. Тут же возникает хрестоматийный поворот Одоевского: "Из искры возгорится пламя".
Не могу не сказать, что часто выслеживали, арестовывали и расстреливали мои соотечественники — русские. Но, с другой стороны, существует же классовый подход к историческому процессу, нельзя отождествлять захватнически-шовинистическую политику правящего класса с поведением загнанного кнутом, шпицрутенами в серую солдатскую шинель народа. С захватнической политикой царя нельзя идентифицировать этику и гуманизм народа.
И еще одна мысль, меня поразившая. Когда через дворик, мимо черной зарешеченной арестантской кареты (редкий экспонат, не виданный мною прежде), входил я в пресловутый X павильон и вспомнил Петропавловскую крепость с ее знаменитыми казематами, подумал: как зловеще однообразен выбор средств, чтобы унижать и мучить людей — не дать света, не дать воздуха, не дать возможности видеть жизнь, слышать соседа. Не новые приемы, но, видимо, самые действенные, недаром с таким удивительным упорством беззаконие проверяет их на политических — от знаменитых петербургских Крестов до не столь близкой от Петербурга Варшавы.
Так вот, в этой самой тюрьме и находился во время одного из арестов Феликс Дзержинский. А всего, кстати, виднейший деятель революционного движения Польши и России арестовывался шесть раз, десять лет провел в заключении, на каторге, в ссылке.
* * *
Не так-то просто, не по закону рулетки и хаоса сопрягает память былое. Иногда интересно бывает исследовать, докопаться, почему выталкивает она то или иное событие в определенный час, в определенную минуту при виде какого-нибудь облака странной формы, поворота дороги или сломанной ветки. В конце концов, именно не сдавшийся стебель татарника напомнил Льву Толстому о судьбе Хаджи-Мурата.
Я теперь знаю одно: всю оставшуюся жизнь, если, конечно, выпадет случай вновь попасть в Варшаву, в тот момент, когда буду проходить по Замковой площади мимо колонны короля-алхимика Зигмунта, зимой, весной или осенью, вспомню распаленный летний день и четверых старых поляков. Они стояли под колонной Зигмунта, интересные и нужные друг другу, а толпа обтекала их, как Висла обтекает песчаные острова.
Сразу же их имена: Франтишек Павловский, Хенрик Даменцкий, Стефан Павлята, Антоний Зигмунт Войщ. Самому молодому — семьдесят лет, самому старому — восемьдесят. Это уже, наверное, второе поколение польских социал-демократов. Войщ, старший из всех, моложе Феликса Дзержинского на 29 лет. Впрочем, этим тоже досталось: буржуазная Польша, пилсудчина, послевоенная политическая борьба. В биографиях этой четверки, выбранной для встречи с московским писателем Городским комитетом, много симптоматических совпадений с судьбой польских революционеров времен социал-демократии Королевства Польского и Литвы. Все они рано, почти мальчишками 19, 18, 17, 16 лет, начали революционную деятельность. Для справки и сравнения: Дзержинский, Мархлевский стали революционерами в 18 лет, с гимназии — Роза Люксембург. Времена разные, но одни и те же тюрьмы в их судьбах: Модлин, Павиак, Варшавская цитадель. У всех — политическая борьба с господствующим режимом, потом тоже одна на всех судьба — борьба с нацистской оккупацией. Павловский — командир отряда ОК-11 (отряд одиннадцатого округа Гвардии Людовой в Варшаве), Павлята с мая 42-го — в Гвардии Лядовой, организовывая диверсии на вокзалах, на почтах. Его мать и сестры стали узницами Равенсбрюка. Войщ — подпольщик, участник Сопротивления. Разыскивая его в 44-м, фашисты поставили к стенке жену и сына. Только чудом им удалось спастись. Сам Войщ остался жив потому, что, пока его искали в Польше, он был на принудительных работах в Германии. Есть любопытная подробность в его биографии: в 23-м году он оказался в одной камере с Нестором Махно.
