Ознакомительная версия.
– Не могу. Оно, без сомнения, слишком дорогое для меня, да и когда, где мне его носить?
– Не заботьтесь о деньгах, мадемуазель, – произнес Пуаре. – К тому же вы – именно вы – можете носить что угодно и где угодно.
И с этими милыми словами подарил мне дивную вещь.
Комплимент и подарок меня ослепили.
В моей темной квартирке сказочное манто уподобилось небесному свету. Вскоре у меня образовался целый гардероб. Поль Пуаре продолжал дарить мне великолепные туалеты, когда они мне оказывались необходимы: черные, вышитые серебром, белые, вышитые золотом… Никто никогда не знал, в чем я появлюсь; иногда я опережала моду, а иной раз носила свои собственные вещи – и тогда будто превращалась в свою сестру-дурнушку. Пуаре пригласил меня на ночной праздник, он устраивал его, чтобы отметить отъезд из своего чудного особняка в предместье Сент-Оноре и открытие ультрасовременного Дома моды на Елисейских Полях. Жгли фейерверки, гости отправлялись от одного дома к другому, неся горящие факелы…
Новое заведение было роскошно, но, как иногда происходит со слишком огромными замыслами, эта перемена не принесла Полю Пуаре удачи. Одной из особенностей здания была стеклянная комната в центре, откуда Пуаре мог наблюдать за всеми своими отделами. Этот гений, «Леонардо моды» не стеснял себя ничем – одновременно блестящий хозяин дома, бонвиван, любитель прекрасной еды и тонкого вина… Мне особенно запомнился один обед в «Ше Алль», ресторане внутри Центрального рынка Парижа. Мы провели там время с полудня до поздней ночи вместе с начальником пожарной части Парижа, рассказывая замечательные истории и попивая белое вино.
Необычайное благородство, горячий энтузиазм, презрение к бульварной рекламе привели Поля Пуаре к полному разорению, и в последний период перед смертью он жил на десять франков в день – пособие по безработице.
Еще один большой мой друг в то время – Жан-Мишель Франк[30], совершивший революцию в декорировании интерьера. Он открыл совершенно новый способ обустройства дома, в том числе кухни. Изобрел новый стиль меблировки, в нем сочетались простота и немалая роскошь. Маленького роста, искрящийся остроумием, он страдал от ужасного, безнадежного комплекса неполноценности.
Но главное в моей жизни – я беспокоилась о состоянии ноги Гого, отправила ее к доктору Пико, самому крупному тогда специалисту в области детского паралича; у него была клиника в Швейцарии. Гого шесть лет, надо принять решение о ее подданстве. Выбирать ей можно между итальянским, французским, американским и даже польским. Она выбрала американское, и я отвела ее в американское консульство. Подняв пухлую ручку, она поклялась в верности стране, которая отныне становится для нее родной.
В ночь перед отъездом в Швейцарию меня разбудил ее голос:
– Мама, а где мой папа?..
Тогда он уже умер, и я попыталась объяснить ей, что такое смерть. Последовало долгое молчание; пока я гадала, каков будет следующий вопрос, малышка произнесла: «А знаешь, ведь это ты – мой папа и моя мама». И Гого крепко заснула.
Я отвезла Гого в Лозанну и устроила в школу, которая называлась «Голу́бки», там ей предстояло пробыть несколько лет. Это была наша первая настоящая разлука, и я глубоко переживала, что вынуждена оставить ее, такую маленькую, в чужих руках, да еще именно в тот момент, когда ребенок, подобно бутону, начинает принимать окраску цветка. Дочка будет сильно страдать – это я понимала.
Зато много лет спустя я была вознаграждена результатом и потому остаюсь в убеждении, что была права.
Существование мое в Париже протекало скорее мрачно, с долгими часами одиночества. Если когда-нибудь и мечтала бы быть мужчиной, то это именно в тот период. Возможность выходить из дома одной в любое время всегда оставалась моей заветной мечтой. Бесцельно бродить по улицам ночью, заходить в кафе – эти привилегии, быть может, кажутся незначительными, но придают бытию остроту, пикантность, что ли, позволяют более полно ощутить каждый миг. Истинная молодость, веселье в те времена оставались не моим уделом. Как ни странно, я их узнала гораздо позже.
Оказавшись на перекрестке своей жизни, я спрашивала себя, что из всего этого получится и какова цель моего существования. И хотя в нем было столько тьмы и тайны, я была почти счастлива – счастьем нищего: найдя пристанище на ночь, он наблюдает за дождем снаружи.
Знала одно – Скиап больше никогда не выйдет замуж. Брак нанес ей удар по голове, отняв всякую охоту сделать вторую попытку. Отныне жизнь ее превратилась в вереницу дружб, иногда очень нежных, порой непринужденных, а иной раз духовных, острых, быстрых, всегда полных беспокойной потребности одиночества и свободы, борьбы за маленькие перемены. Несмотря на то что ей чаще помогали женщины, лучше она ладила с мужчинами. Но ни одному не удалось получить над ней полную власть; очень требовательная, сама способная дать многое, она так и не встретила мужчину, который стал бы ей необходим.
Она все больше замыкалась в себе, не догадываясь еще, что очень скоро фантастическое накопление энергии и воли найдет способ для выражения, и по чистой случайности выбрала путь, которого никто из разумных людей не подумал ей указать.
Один или два раза я попыталась, вместо того чтобы рисовать или ваять – это у меня неплохо получалось, придумывать платья и костюмы. Рисовать их, между прочим, я считаю не профессией, а искусством, и обнаружила, что это искусство одно из самых сложных и разочаровывающих, потому что, едва родившись, вещь уже принадлежит прошлому. Почти всегда в работе появляется много деталей, что позволяет осуществить образ, возникший в голове. Исполнение одежды, средства производства, удивительный способ некоторых тканей реагировать – все эти факторы, независимо от качества, приводят в конце концов к легкому, если не горькому разочарованию. В определенном смысле еще хуже, если чувствуешь удовлетворение: ведь с того момента, когда наряд создан, он тебе больше не принадлежит. Он не остается, подобно картине, висящим на стене, у него нет самостоятельной жизни в том смысле, в каком она есть у книги – долгое существование, защищенное и охраняемое.
Платье не имеет собственной жизни, если его носят. Кто-то другой берет его, оживляет или по крайней мере старается это сделать, портит или делает из него гимн прекрасному. Чаще всего оно превращается в безучастный предмет, иногда в жалкую карикатуру на то, чем его хотели сделать – мечтой, самовыражением.
Полная сумасшедших идей, я связалась с разными людьми, среди них – с Домом Магги Руфф[31]. Любезный господин, чрезвычайно обходительный, объявил, что лучше мне заняться разведением картофеля, чем пытаться делать платья, у меня нет ни таланта, ни умения. Правда, на этот счет я и не питала больших иллюзий.
Ознакомительная версия.
