выслать в Архангельскую губернию на четыре года.
По дороге в Архангельск я узнал, что по нашему делу там много товарищей, что в Казани было арестовано около 40 человек, в Нижнем — до 60, а всего по Волге, от Твери до Астрахани, — около 300 человек нарождающихся социал-демократов. Я был вполне удовлетворен результатами нашей работы и твердо надеялся, что на Волге будет движение, достойное великой реки.
А. К. Петров в период архангельской ссылки.
1
В Архангельск, место ссылки, я ехал по этапу глухой зимой, в январе 1898 года.
Душная ночь в вагоне. Уголовные арестанты спят и на лавках, и на полу среди окурков, плевков и грязной рухляди, которую они везут с собой. Остается один простор, недоступный царским солдатам, это — простор мыслей, бегущих одна за другой...
Наконец приближаемся к Архангельску. В вагоне оживление. Вот и остановка Архангельск-пристань. Раздается команда: «Выходи, стройся».
Стояло морозное солнечное утро. На возвышенном берегу Северной Двины виднелась узкая полоса городских зданий под тяжелым покровом снега. Спокойные, ясные лица встречных, как и северная природа, сразу вливали в душу бодрость, безотчетные надежды, и, подпрыгивая от мороза на ходу, хватаясь за лицо от его ожогов, я думал весело, что и в этом краю можно жить. Мне было всего 22 года! Идем... Выбегают любопытные и сочувственно смотрят вслед. Вот и группа интеллигентных лиц — это колония политических ссыльных встречает этап. Девушка с розовым лицом и блестящими глазами взволнованно кидает вопрос:
— Нет ли среди вас, товарищи, политических?
— Есть, — кричу я. — Из Нижнего Новгорода рабочий Петров.
— Бодритесь, товарищ, завтра вас в воротах тюрьмы встретит Романов.
— Какие вам тут товарищи, пошли прочь! — взмахивая винтовкой в воздухе, кричит конвойный солдат.
Сердце мое наполняется неожиданной радостью. Я встречу дорогого человека, я буду не один. Да и самая группа политических говорила за себя, что среди этих людей я буду своим человеком.
Нас запирают на ночь в губернской тюрьме. Ночью не спится, покой потерян. Невольно идешь к окну и смотришь в него на тихий провинциальный город...
На другой день меня вызвали в контору и заявили, что выпускают под гласный надзор полиции в г. Архангельске. За воротами тюрьмы меня встретил Романов. Дорогой он рассказывал мне, кто из товарищей выдавал, кто держал себя хорошо, какие размеры приняло движение. В свою очередь, спеша и волнуясь, я рассказал ему, что постигло нас в Казани. Незаметно пришли мы на квартиру Романова, где жила маленькая коммуна ссыльных. Меня радостно и шумно окружили, усадили и засыпали вопросами.
Выделялась фигура Алексея Павловича Скляренко [30]. Выше среднего роста, сухой, жилистый, в пенсне и синей рубашке, он задал мне несколько дельных вопросов, и нас оставили вдвоем.
Скляренко кончал срок ссылки и имел твердый план дальнейшей работы. Теперь же он писал большую статью о дальнем Севере в один из «толстых» петербургских журналов. Хорошо зная Север, он охарактеризовал мне г. Архангельск.
Для большего ознакомления с промышленностью г. Архангельска Скляренко порекомендовал црочесть его статью. В заключение он предложил мне, как человеку с некоторым опытом, повести работу по организации социал-демократических кружков среди архангельских рабочих.
— Вы — рабочий, и вам легче подойти к рабочим.
— Вот все так, — вдруг заговорили несколько рабочих, сидящих за столом. — А что же делала интеллигенция, которой здесь до 300 человек в колонии? Почему она не занималась с рабочими? Почему это нужно нам в опасных случаях начинать работу, а не вам, интеллигентам?
Товарища Скляренко окружили Копчинский, Новак и, жестикулируя мускулистыми руками под самым его носом, чуть не сбили у него пенсне.
— Потому, — отвечал Скляренко, — что благодаря интеллигенции на сцену появились вы, а дальше уже ваше дело, ибо интеллигенция сыграла свою роль.
— Конечно, дальше наше дело, — спокойно сказал я. Страсти разгорались еще больше.
Копчинский и Новак были рабочие-текстильщики. Копчинский, с крупными чертами лица, одетый в пиджачную тройку и при сорочке — галантный поляк. Он бегал от Скляренко к Романову, от Романова ко мне, нападая на нас за то, что мы не ругаем интеллигенцию.
Новак, приземистый, хромой, ковыляя и приседая, тоже суетился между нами. За них дружно держались остальные рабочие. Дискуссия о роли интеллигенции дошла чуть не до рукопашной.
Скляренко стоял в плотном и жарком кольце противников. В эту минуту он был прекрасен. Его жилистая, мускулистая фигура говорила сама за себя, что немало он поделал всякой черной работы, а длинные ноги немало измерили северных пространств, и в общем куда больше сделал, чем Копчинский или Новак. Глаза его светились умом и юмором. Он говорил рабочим:
— А вы сплотите рабочий класс, организуйте его и поведите за собой для окончательной победы. Сумейте заменить интеллигенцию, если она вас не удовлетворяет.
В то время, как мы дружной семьей сидели за столом, к нам в комнату вбежал ссыльный из поляков, п.п.с-овец [31]. Вся его фигура так и говорила: «Чего изволите? Чего изволите?» Вслед за ним развалистой, неторопливой походкой вошел либерал неопределенной национальности, неся свой животик вперед и взывая всей фигурой: «Все куплю, все продам».
Спустя немного влетел какой-то стремительный тип покроя социал-революционера. Он то и дело поправлял на носу пенсне, во все стороны оглядывался, подбегал к каждой группе, заглядывал в каждую бумажку, виновато смотрел в лицо каждому и всем выражением своего лица как бы рекомендовался: «Я все вижу, все знаю».
— Здесь, кажется, рабочий Петров из Нижнего Новгорода?
— Да, — ответил кто-то.
— Ну-те, покажите мне его!
Но познакомиться с непрезентабельной, по его мнению, фигурой он, однако, не нашел нужным, да, очевидно, и выражение моего лица ему не понравилось.
Гостей собралось в этот вечер человек пятьдесят. Все кончилось к общему удовольствию: дружно хором запели «Смело, товарищи, в ногу» и «Варшавянку».
Вечером мы с Романовым условились подыскать квартиру вдвоем, чтобы жить потише и работать, так как его тяготила шумная жизнь коммуны.
— Конечно, хорошо такую дискуссию послушать один раз, — сказал я Романову.
Мы зашли к политической ссыльной Петровой — фельдшерице, ссыльной по рабочему делу из Москвы. Это была лет двадцати пяти хорошенькая нижегородская крестьянка, ставшая революционеркой. Приняла она нас очень мило: на столе пыхтел самовар, был хлеб, сливочное масло, и к чаю — лимон.
За столом шел оживленный веселый
