И порабощенная Флоренция отвечает на эти жалобы:[193]
Пусть сомнения не смущают ваших святых дум. Тот, кто полагает, что отнял меня у вас, не смеет наслаждаться плодами своего злодеяния, – слишком велик его страх. Страдание, исполненное надежд, сулит любящим больше счастья, нежели то наслаждение блаженством, от которого угасают желания.[194]
Нужно представить себе, чем было для мыслящих людей того времени разграбление Рима и падение Флоренции, – ужасающим банкротством разума, полным крушением. Многие так и не оправились от этого удара.
Себастьяно дель Пьомбо впадает в скептицизм и эпикурейство.
«Теперь пусть хоть все рухнет, я не стану жалеть, мир мне кажется достойным только смеха… нет, я уже не тот Бастьяно, каким был до разгрома, – до сих пор не могу опомниться».[195]
Микеланджело думал покончить с собой:
Если может быть оправдание самоубийству, то лишить себя жизни вправе тот, кто, горячо веруя, живет в жалком рабстве.[196]
Микеланджело страдал душой и телом. В июне 1531 г. он заболевает. Климент VII тщетно старается успокоить его. Через своего секретаря и через Себастьяно дель Пьомбо он велит ему не переутомляться, соблюдать меру, работать не спеша, гулять, не превращать себя в поденщика.[197] Осенью 1531 г. друзья Микеланджело стали даже опасаться за его жизнь. Один из них писал Валори: «Микеланджело изнурен и сильно отощал. Я беседовал о его состоянии с Буджардини и Антонио Мини, и мы все того мнения, что, если о нем не позаботиться тотчас же, он долго не протянет. Он слишком много работает, мало и дурно питается, а спит и того меньше. Еще с прошлого года он страдает от болей в голове и в сердце»?.[198] Климент VII и в самом деле не замедлил позаботиться о художнике: по письменному распоряжению папы от 21 ноября 1531 г. Микеланджело запрещалось под страхом отлучения от церкви работать над чем бы то ни было, кроме памятника Юлия II и гробниц Медичи,[199] чтобы сберечь здоровье «и еще долгие годы прославлять Рим, свой род и себя самого».
Так папа оградил Микеланджело от назойливости Валори и богатых попрошаек, которые, по тогдашнему обычаю, выклянчивали у художника произведения искусства и старались навязать ему новые заказы. «Когда у тебя просят картину, – читаем мы в письме, написанном по поручению папы, – привяжи к ноге кисть, сделай три-четыре мазка и говори: «Извольте, картина готова».[200] Папа взял на себя защиту интересов Микеланджело перед наследниками Юлия II, когда те перешли к прямым угрозам.[201] В 1532 г. представители герцога Урбинского заключили с Микеланджело четвертый по счету договор на гробницу Юлия II; Микеланджело обязывался сделать новую, значительно более скромную модель памятника,[202] выполнить работу в три года, оплатить все расходы и вернуть две тысячи дукатов для окончательного погашения того, что было им уже получено от Юлия II и его наследников. «Достаточно, если в произведении будет хоть слегка чувствоваться Ваш дух» (un poco del vostro odore), – пишет Себастьяно дель Пьомбо к Микеланджело.[203]
Поистине тяжелые условия, ибо Микеланджело расписывался в крушении своего великого замысла и вынужден был еще за это платить! Так было не только с гробницей. Год за годом создавая свои трагические произведения, Микеланджело каждый раз как бы расписывался в крушении собственной жизни, крушении жизни вообще!
Вслед за памятником Юлию II остался невоплощенным и замысел гробниц Медичи. Двадцать пятого сентября 1534 г. умер Климент VII. Микеланджело, на его счастье, не было тогда во Флоренции. Он давно уже жил в постоянном страхе, ибо герцог Алессандро ненавидел его и, если б не папа,[204] давно бы приказал его убить. Неприязнь эта возросла еще более, когда Микеланджело, не желая способствовать закабалению Флоренции, отказался построить цитадель, которая господствовала бы над городом. Как должен был любить свою родину этот робкий по природе человек, если нашел в себе такое мужество!
Теперь от герцога можно было ждать всего, и Микеланджело знал это. В самом деле, если он остался цел, то лишь потому, что в момент смерти Климента VII случайно находился в отъезде.[205]
Во Флоренцию он не вернулся. И больше никогда не бывал в родном городе. Мир так и не узрел капеллы Медичи, которая осталась недостроенной. То, что нам известно под этим именем, имеет лишь весьма отдаленное сходство с мечтой Микеланджело. Перед нами только общие очертания стенных украшений. Мало того, что Микеланджело не выполнил и половины намеченных статуй[206] и фресок[207] он даже не мог рассказать, в чем состоял его замысел,[208] когда впоследствии ученики и почитатели пытались понять и воплотить мысль художника. Он настолько отрешился от всех своих прежних гордых планов, что все забыл.
* * *
Двадцать третьего сентября 1534 г. Микеланджело вернулся в Рим, где и оставался до самой смерти.[209] С тех пор как он уехал отсюда, прошел двадцать один год. За эти два десятилетия он сделал три статуи для незаконченного памятника Юлия II, семь незаконченных статуй для незаконченной же капеллы Медичи, не закончил отделку лестницы Лауренцианской библиотеки, не закончил «Христа» для церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, не закончил «Аполлона» для Баччо Валори. Он потерял здоровье, энергию, потерял веру в искусство и в будущее родины. Потерял любимого брата,[210] потерял отца, которого боготворил.[211] В память отца и брата он изваял изумительную по красоте и силе скорби поэму, проникнутую жгучей жаждой смерти; как и все, что делал Микеланджело, она осталась незаконченной:
…Небо избавило меня от земной юдоли. Сжалься надо мной, мертвым еще при жизни!.. Ты умер для смерти и стал бессмертным; ты не должен больше опасаться изменчивости желаний и самого бытия (я пишу это и почти завидую…). Судьба и Время, несущие нам лишь ненадежные радости и верное горе, не смеют переступить ваш порог. Ни одно облачко не затеняет вам света; бег часов не властен над вами, равно как необходимость и случай. Никакой мрак не в силах погасить исходящего от вас сияния, а день, как бы ни был он ясен, ничего к нему не добавит… Своей смертью, дорогой отец, ты учишь меня умирать… Нет, смерть не худшее из зол для тех, чей последний день на земле будет первым и вечным днем у престола господня. Там, по милости божьей, я надеюсь и верю, что встречу тебя, если разум мой сумеет заставить мое хладное сердце отряхнуть с себя земной прах и если на небесах (среди прочих добродетелей) расцветает и истинно высокое чувство любви, связующее отца и сына.[212]
