Французский посол в Венеции, Лазар де Баиф, поспешил написать Франциску I и коннетаблю де Монморанси, убеждая их воспользоваться случаем и переманить Микеланджело к французскому двору. Король велел тотчас же предложить художнику дом и денежное содержание. На этот обмен письмами потребовалось, разумеется, некоторое время, и, когда прибыло предложение Франциска I, Микеланджело уже вернулся во Флоренцию.
Лихорадочное возбуждение, в котором находился Микеланджело, несколько утихло. В тиши Джудекки он мог на досуге обдумать все и, обдумав, устыдился своего страха. Бегство Микеланджело наделало много шума во Флоренции. Тридцатого сентября синьория постановила приговорить всех бежавших граждан к изгнанию как мятежников, если они не возвратятся до седьмого октября. Седьмого, как и было решено, беглецов объявили мятежниками, а имущество их конфисковали. Однако имя Микеланджело еще не было занесено в списки. Синьория давала ему последнюю отсрочку. Тем временем флорентийский посол в Ферраре Галеотто Джуньи известил республику, что Микеланджело слишком поздно узнал о постановлении и готов вернуться, если его помилуют. Синьория обещала Микеланджело прощение и послала ему с каменотесом Бастиано ди Франческо пропуск во Флоренцию. Через Бастиано Микеланджело получил с десяток писем от друзей, которые все умоляли его вернуться.[180] В их числе был благородный Баттиста делла Палла, который обращался к нему с призывом, исполненным горячей любви к родине.
«Все Ваши друзья без исключения, не колеблясь, в один голос заклинают Вас вернуться, если Вы хотите сохранить свою жизнь, родину, друзей, имущество и честь и порадоваться новым временам, пришествия которых Вы так горячо желали и ждали».
Он верил, что для Флоренции снова наступил золотой век, и не сомневался в торжестве правого дела. Несчастный! С возвращением Медичи ему, одному из первых, суждено было пасть жертвой реакции.
Его слова убедили Микеланджело. Он возвращается, правда, не спеша: Баттиста делла Палла, выехавший навстречу ему в Лукку, прождал его там не один день и начал было даже отчаиваться.[181] Двадцатого ноября Микеланджело, наконец, прибыл во Флоренцию.[182] Двадцать третьего синьория отменила приговор об изгнании, но решила на три года лишить его права заседать в Большом совете.[183]
С этого дня и до конца осады Микеланджело мужественно выполнял долг защитника родного города. Он снова занимает свой пост на холме Сан-Миньято, который противник уже месяц как осыпал ядрами, возводит новые укрепления, придумывает новые средства обороны и, по некоторым сведениям, спасает от разрушения колокольню, подвесив вокруг нее на канатах тюки, набитые шерстью, и матрацы.[184]
Последние сообщения о его деятельности во время осады относятся к 22 февраля 1530 г.: в этот день он поднялся на купол собора, чтобы следить оттуда за передвижением неприятеля, а быть может, посмотреть, не поврежден ли купол.
Беда, которую предвидел Микеланджело, не миновала флорентийцев. Второго августа 1530 г. Малатеста Бальони изменил. Двенадцатого Флоренция капитулировала, и император передал город в руки папского комиссара Баччо Валори. Начались казни. Особенно много жертв было в первые дни, когда победители дали волю своей мстительной ярости. Лучшие друзья Микеланджело – Баттиста делла Палла и другие – первыми сложили свои головы. Микеланджело якобы спрятался в колокольне церкви Сан-Никколо-олтр'Арно, на окраине города. У него были все основания бояться за свею жизнь: прошел слух, будто он собирался снести дворец Медичи. Тем не менее Климент VII по-прежнему к нему благоволил. Если верить Себастьяно дель Пьомбо, он был очень огорчен поведением Микеланджело во время осады, однако лишь пожимал плечами и говорил: «Микеланджело не прав; я не сделал ему ничего худого».[185]
Когда каратели, наконец, пресытились казнями, Климент VII написал во Флоренцию; он велит разыскать Микеланджело и добавляет, что, если художник согласится продолжать работу над гробницами Медичи, к нему надлежит отнестись со всем подобающим уважением.[186]
Микеланджело покинул свое убежище и снова принялся за работу во славу тех самых Медичи, против которых он только что сражался. Больше того, злосчастный скульптор согласился изваять «Аполлона, вынимающего стрелу из колчана»[187] для Баччо Валори, который был убийцей его друга Баттиста делла Палла и служил орудием многих злодеяний римского папы. А вскоре он отречется и от флорентийских изгнанников.[188] Прискорбная слабость: великий человек вынужден ценою бесчестья спасать свои творческие замыслы от грубого произвола силы, которая могла в любую минуту его растоптать! Недаром посвятил он остаток дней своих строительству беспримерного памятника апостолу Петру: как и Петр, он, вероятно, не раз плакал, заслышав пение петуха.
Вынужденный лицемерить, угождать ненавистному Валори, прославлять ничем не примечательного Лоренцо, герцога Урбинского, Микеланджело еле сдерживал душившие его стыд и боль. Только в работе находит он забвенье и вкладывает в нее всю свою неистовую жажду небытия.[189] Не статую Медичи изваял он, а свое отчаяние! Когда ему указывали на отсутствие портретного сходства его скульптур с Джулиано и Лоренцо Медичи, он высокомерно отвечал: «Кто это заметит через десять веков?» Один олицетворяет у него Действие, другой – Мысль, а дополняющие общий замысел аллегории цоколя – «День» и «Ночь», «Заря» и «Вечер» – говорят о тягостном бремени жизни и презрении к окружающему миру. Эти бессмертные символы человеческой скорби были завершены в 1531 г.[190] Но и тут судьба насмеялась над Микеланджело: никто из современников не понял его творений. Джованни Строцци, увидев устрашающую «Ночь», слагает ей concetti:[191]
Руками ангела высечен в этой скале образ «Ночи», что ты видишь сладко спящей. Но если спит она, то, значит, и живет. Не веришь – разбуди ее, и она заговорит с тобою.
Микеланджело ответил:
Отрадно спать, отрадно камнем быть.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный!
Прошу, молчи, не смей меня будить.
Саго m' è 'I sonno et piu I esser di sasso,
Mentre che 1 danno et la vergogna dura.
Non veder, non sentir m'è gran venture;
Pero non mi des tar, dehf parla basso.[192]
«На небесах спят, должно быть, – восклицает он в другом стихотворении, – иначе разве мог бы один захватить то, что было достоянием стольких людей!»
И порабощенная Флоренция отвечает на эти жалобы:[193]
