А в душе боязливо замкнутый Микеланджело был пламенным республиканцем. Это видно по тем страстным признаниям, которые вырывались у него иной раз в минуты откровенности или в пылу гнева, а особенно по тем беседам, которые он впоследствии[168] вел с друзьями – Луиджи дель Риччо, Антонио Петрео и Донато Джанотти.[169] Последний вспоминает об этом в своих «Диалогах о «Божественной комедии» Данте».[170] Друзья удивляются тому, что Данте поместил Брута и Кассия в последнем круге ада, а Цезаря – выше. Микеланджело, к которому они обращаются за разъяснением, прославляет тираноубийство.
«Прочтите внимательно первые песни, – говорит он, – и вы убедитесь, что Данте прекрасно понимал натуру тиранов и знал, какой кары они заслуживают от бога и от людей. Он относит их к грешникам, совершившим «насилие над ближним», которых наказывают в седьмом круге, погружая их в кипящую кровь… Поскольку Данте так на это смотрит, едва ли можно допустить, чтобы он смотрел на Цезаря иначе, как на тирана своей родины, и не считал, что Брут и Кассий вправе были его убить; ибо тот, кто умерщвляет тирана, убивает не человека, а зверя в человеческом образе. Все тираны лишены естественной для человека любви к ближнему, лишены человеческих наклонностей – это уже не люди, а звери. Что у них нет любви к ближнему – не подлежит сомнению, иначе они не стали бы захватывать того, что принадлежит другим, и, попирая других, не сделались бы тиранами… Отсюда ясно, что тот, кто убивает тирана не совершает убийства, ибо он убивает не человека, а зверя. Итак, умертвив Цезаря, Брут и Кассий не совершили преступления, во-первых, потому, что они убили человека, которого каждый римский гражданин по закону обязан был убить; во-вторых, потому, что они убили не человека, а зверя в человеческом образе».[171]
Понятно, что Микеланджело оказался в первых рядах восставших, когда в ответ на весть о взятии Рима войсками Карла V[172] флорентийцы изгнали ненавистных Медичи[173] и для Флоренции наступил час пробуждения национального и республиканского духа. Тот самый человек, который в обычное время советовал своим близким сторониться политики, как чумы, сейчас горел таким воодушевлением, что уже не страшился ни того, ни другого. Он остался во Флоренции, где свирепствовала чума и кипела революция. Скошенный эпидемией, у него на руках умер его брат Буонаррото.[174] В октябре 1528 г. Микеланджело принимает участие в совещаниях, посвященных обороне города. Десятого января 1529 г. его избирают в коллегию девяти (Nove di railizia), ведавшую пополнением воинских сил, где ему поручают руководство фортификационными работами, а 6 апреля назначают сроком на год «governatore générale» и «procuratore» («главноначальствующим и прокуратором») всех флорентийских укреплений. В июне он инспектирует цитадель в Пизе и бастионы в Ареццо и в Ливорно. В июле и августе его посылают в Феррару ознакомиться со знаменитыми крепостными сооружениями и посоветоваться с герцогом, знатоком фортификационного дела.
Микеланджело пришел к заключению, что холм Сан-Миньято – самое важное звено во всей обороне Флоренции, и решил укрепить эту позицию бастионами. Но гонфалоньер Каппони почему-то этому воспротивился и пытался удалить Микеланджело из Флоренции.[175] Подозревая, что Каппони и партия Медичи хотят избавиться от него, чтобы ослабить оборону города, Микеланджело засел на холме Сан-Миньято и никуда оттуда не отлучался. По своей мнительности он ловил все слухи об измене, которыми кишит всякий осажденный город. На сей раз они были достаточно обоснованы. Правда, не внушавшего доверия гонфалоньера Каппони сменил Франческо Кардуччи, но командующим всеми флорентийскими войсками назначили человека сомнительного – Малатесту Бальони, который впоследствии сдал город папе. Микеланджело предчувствовал измену. Он сообщил о своих опасениях синьории. «Вместо того чтобы поблагодарить Микеланджело, гонфалоньер Кардуччи грубо его отчитал, говоря, что он вечно всего боится и всех подозревает».[176] Малатеста, разумеется, узнал о разоблачениях Микеланджело. Он был не такой человек, чтобы побояться убрать опасного противника, а в качестве командующего пользовался во Флоренции неограниченной властью. Микеланджело считал себя уже погибшим.
«Все же я решил, – пишет он, – спокойно ждать окончания войны. Но во вторник 21 сентября утром к воротам Сан-Никколо, где я был на укреплениях, подошел человек и шепнул мне на ухо, что если я хочу спасти свою жизнь, то должен немедленно покинуть Флоренцию. Он проводил меня домой, вместе со мной позавтракал, привел мне лошадей и не расставался со мной до тех пор, пока я не выбрался за городскую черту».[177]
Варки добавляет к этому, что Микеланджело «велел зашить двенадцать тысяч флоринов в подолы трех рубах и не без труда выбрался из Флоренции через ворота Правосудия, охранявшиеся менее строго, чем другие; он бежал в сопровождении Ринальдо Корсини и своего ученика, Антонио Мини».
«Бог ли мне это внушил, или дьявол, не знаю», – пишет несколько дней спустя Микеланджело.
Этот дьявол – всегдашний его безумный страх. Можно представить себе, в каком он был волнении, если правда, что, остановившись по пути в Кастельнуово у бывшего гонфалоньера Каппони, он своими рассказами якобы нагнал на старика такого страху, что тот несколько дней спустя умер.[178]
Двадцать третьего сентября Микеланджело уже в Ферраре. Он по-прежнему напуган и даже отклоняет гостеприимное приглашение герцога остановиться в замке. Микеланджело спешит. Двадцать пятого сентября он прибывает в Венецию. Извещенная о его приезде синьория послала к нему двух дворян, поручив им позаботиться обо всех нуждах флорентийского гостя. Но нелюдимый Микеланджело в смущении отказался от их услуг и уединился на острове Джудекка. Однако он и тут не чувствовал себя в безопасности. Он думает бежать во Францию. В день приезда в Венецию он посылает смятенное письмо к Баттиста делла Палла, агенту Франциска I по закупке произведений искусства в Италии:
«Баттиста, дорогой друг, я покинул Флоренцию и собираюсь ехать во Францию. По прибытии в Венецию я осведомился о том, какой путь лучше всего избрать. Мне сказали, что ехать придется через немецкие земли, а это и опасно и тяжело для меня. А Вы намерены ли по-прежнему ехать?… Прошу Вас, дайте мне знать и сообщите, где Вас дожидаться: мы отправились бы тогда вместе… Очень прошу ответить сразу же по получении сего письма и как можно быстрее, так как мне уже не терпится добраться до места. Если же Вы передумали, все-таки известите меня, чтобы, набравшись духу, я пустился в путь один…»[179]
