Когда же разговоры о недопустимости такого курса в стране начинают принимать уже массовый характер, когда ссылками в Сибирь рот не заткнёшь, Сталин выступает на трибуну общего заседания ЦИК’а и произносит речь в подтверждение и оправдание своей программы. И в этой речи коммунизм становится на суд России:
— И приговор ему выносится обвинительный.
Пока в России пылала гражданская война — вполне возможно было для коммунизма отодвигать свои реформы до его победы — нельзя же было воевать и строить. Но когда гражданская война прекратилась — строительство коммунизма потерпело полное фиаско. В 1922 году рухнул приморский последний фронт — и что же мы видим: увы, довоенный уровень во многих отраслях русского хозяйства и жизни остался недостижимым до сих пор!
Почему же происходит это? Да потому что в понятии Сталина, а значит и в понятии компартии, — война не кончена; это пустяки, что в России тихо, — но ведь мировой-то революции не было.
— Было бы гораздо легче, если бы была мировая революция, — говорит Сталин.
— Вопрос не стоял бы так остро, — говорит он, — если бы мы были не единственной страной диктатуры пролетариата, а одной из стран пролетарской диктатуры… Вопрос об экономической самостоятельности нашей страны отошёл бы тогда на второй план, мы могли бы включиться в систему более развитых государств…
Что значат эти замечательные слова? Они значат, что если для групп, управляющих работой в России, существуют государственные русские цели, то для Сталина они не существуют. И если советский строй установился бы в другой стране, положим, в Германии, — «вопрос об экономической самостоятельности нашей страны отошёл бы на второй план», то есть надо было бы отказаться от самостоятельности России!
Вот какие мысли бродят в голове секретаря политбюро, недоучившегося семинариста Сталина-Джугашвили, вот как хотел бы он распорядиться русскими просторами, недрами, морями, лесами, золотом, Сибирью и прочее.
Отказаться от самостоятельности и предаться в ведение иностранных коммунистов, которые, конечно, более ловки, настойчивы, энергичны, просвещены и националистичны и которые, конечно бы, не постеснялись взять верх в этой комбинации!
Но, слава Богу, этот бред Сталина далёк от осуществления, и он сам говорит об этом:
— Наша социалистическая промышленность выглядит как островок среди моря!..
Приходится, таким образом, от русской самостоятельности не отказываться и вести самостоятельную работу, причём эта работа распадается на две части:
— На ту, про которую Сталин говорил.
— На ту, про которую он умолчал.
* * *
Так как коммунистическому острову угрожает определённая опасность быть залитым морем капитализма, глухо бьющимся покамест в его берега, то необходимо предпринимать меры. Эти меры, по Сталину, состоят в том, что российские коммунисты должны так расширить этот островок, чтобы морю уже не оставалось и места:
— Для того чтобы добиться окончательной победы социализма, надо ещё догнать и перегнать все страны, как в технике, так и в экономическом отношении.
Таким образом, деятельности людей, управляющих государством, ставятся и задачи:
— Обогнать Германию с её Круппом, Англию с её Манчестером и Шеффильдом, Америку с её Фордом.
Если Пётр Великий и сделал когда-то это, то Пётр Великий сам работал с топором в руках; Сталин не работает с топором в руках:
— Он только командует ответственным работникам и беспартийным спецам — а ну-ка, обгони!
И спецы видят, что фабрики все надо построить, а построить не из чего, и фабрик таких нет, чтобы создать оборудование крупной индустрии… И приходится — продавать хлеб за границу и вместо тканей, топоров, нужного продукта — покупать заводы.
То, что Америка и Европа создавали столетиями непрерывного труда, — то Сталин хочет купить у Европы. Русский мужик не может иметь приличной рубахи, должен сидеть с лучиной, зато в счёт этого неслыханного воздержания — он должен укупить и Форда, и Шеффильда, и Круппа! Да, купить, потому что Днепрострой и Волховстрой не делают сами, а заказывают своё оборудование за границей, неся туда русское золото — хлеб.
Мужик со своей конягой и с матушкой-сохой должен засыпать хлебом всё бушующее море капитализма вокруг островка, на котором сидят Сталин и компартия и вьют верёвки нескончаемых речей. Прокормить такого одного пролетария из семинаристов — для мужика потяжеле, чем прокормить двух генералов, как это писал Щедрин.
А чтобы хлеба было больше, нужно мужика согнать с земли и в совхозах и колхозах устроить «фабрики зерна». Вот об этих задачах и говорил Сталин, и эти задачи политбюро приняло единогласно.
А то, о чём Сталин не говорил в своей речи, это касается другого способа воздействия на капиталистический мир, и думается, что на этот способ надежд возлагается больше, нежели на «индустриализацию». А именно — тот же мужик должен будет оплатить подготовку революции в чужих странах.
Коминтерн работает за счёт мужика, и притом работает не на червонцы, а на чистое золото…
Коминтерн обещается устроить неслыханный бум в Европе, и если Европа не идёт к коммунизму сама, то он обещает подтолкнуть её в спину; конечно, такие обещания оплачиваются — кем же?
Да тем же вековечным русским мужиком!
Это и есть пролетарская диктатура, когда платит за всё мужик.
* * *
В этой речи Сталина в ноябрьском заседании ЦИК’а выявилась во всей своей неприкрытости трещина между практикой и маниакальными грёзами русской действительности. Поговорите с кем угодно из совграждан, и никто из них не будет настаивать на том, что предлагает Сталин, и только с отчаянием будет махать руками.
Русская жизнь — есть русская жизнь; а то, что говорит Сталин, — это химерические кошмары, питаемые небольшой группкой людей, засевших в Кремле, ошалевших от социалистического начётничества, жалкой группкой ленинских эпигонов, только мешающих работать тем, кто хочет и кто может работать.
Гун-Бао. 1928. 6 декабря.Некий Михаил Кольцов, один из московских нахамкесов, в номере от 27 ноября «Правды» почтил меня длиннющим писанием по поводу посланного в Москву на отзыв отдельного оттиска моих статей о Ленине.
Статьи о Ленине весьма рассердили часть местной эмиграции; по её компетентному мнению, и писать-то не стоило о предмете, заслуживающем столь мало внимания, как Ленин; раздавались далее голоса, напоминавшие старые речи Камилла Дюмулена о том, что-де «человек, пишущий о Ленине, — подозрителен» и т. д.
