А в нашу среду проникали новые веяния. Пели куплеты из оперетт, песенки Вертинского.
Вертинский мне не нравился. Его песенки казались мне изысканными и одновременно пошлыми, какая-то пошлая изысканность. От них пахло мертвечиной.
Но одна песенка неожиданно ответила моим настроениям. Это — «Без-ноженька»58. Но и «Безноженька» мне не нравилась. Кто эта Безноженька? Странное безымянное убогое существо из страшной сказки? Убогость этого существа, наверное, нарочно доведена до предела. Не слишком ли? И это мертвенное окружение: ночь, кладбище, могилки. И почему колокольцы, а не колокольчики? И разве они лиловые? Какой мрачный цвет! Что такое «хорал»? Зачем тут это торжественное слово?!
Привлекла же меня эта песенка вычитанным мной ее смыслом. И я имела наивность передать Наталешке свои размышления. «Или Бога нет, — говорила я, — или он недобрый. Иначе почему он не подарил бедной безноженьке «ноги большие и новые», о которых она так горячо молилась?!» Наталешка промолчала. Она или не поняла меня, или нашла удобным сделать вид, что не понимает.
Оля рассказала мне, что летом она познакомилась с двумя молодыми людьми, сторонниками нового религиозного учения — теософии59 и кратко передала мне его основные положения. Но меня это учение не заинтересовало.
Самое интересное этого времени было то, что мы что-то восприняли из революционных настроений. Привычное обращение «господа» мы легко заменили словом «товарищи». «Товарищи! Кто может дать лист чистой бумаги?»
А я сочинила целую сказку-аллегорию, посвященную идее революции, под названием «Красная девочка». Красная девочка, воплощение революционной идеи, собирает силы для создания нового счастливого общества равных. Деревья, к которым она обращает свои пламенные призывы, реагируют на них по-разному. И хотя моя «Красная девочка» все выше поднимала свое знамя и за ней уже следовала «огромная могучая толпа», когда я прочла Жене Лобовой свое творение, Женя криво усмехнулась и холодно спросила: «Что же, ты не допускаешь возможность равенства?» Я была смущена и озадачена. Я с такой симпатией рисовала свою красную летунью, но разве все так просто? Разве все хотят равенства? Посмотри, какой везде разброд! Да и в чем равенство? Как уравнять красоту и уродство? Одаренность и бездарность? Равенство должно быть в чем-то другом. Нищенство и богатство? Да, я не знаю ответа на этот вопрос.
В дневнике 1920 года я записала: «Лежит у меня под матрасом начатое сочинение «Революция между дерев», но не хватает деревьев, в которые я могла бы воплотить типы людей, создавших революцию и мешавших этому великому перевороту».
Грустная встреча
Однажды, направляясь к себе в лазарет, у нижнего коридора я неожиданно столкнулась с Борткевич, моей бывшей учительницей музыки. Она так взволновалась, так обрадовалась, увидев меня, что заплакала. Вынув из муфты грязный носовой платок и поспешно вытирая слезы, она сказала, что «много перетерпела от большевиков и жидов».
О, моя дорогая, нелепая, добрая и бедная Борткевич! Как я счастлива, что Вы простили мне мою старую измену и по-прежнему считаете меня своей! И как мне жаль Вас! Что же могли сделать Вам, такой безобидной, больной и одинокой, большевики? Неужели переселили Вас из вашей комнаты в какую-нибудь трущобу или отняли ваш инструмент, чтобы передать его в какой-нибудь клуб?
Грустный обломок прежней институтской жизни! Что же ждало Вас в дальнейшем?!
Бесценные сокровища
На один из дней этих осенних месяцев, которые стали последними в нашей институтской жизни, падает мое незабываемое, близкое к душевному потрясению переживание.
Я бежала по нижнему коридору, направляясь к месту нашего обитания — в лазарет. Справа почему-то оказалась приоткрытой дверь в нашу бывшую музыкальную комнату. Я непроизвольно заглянула в нее и, войдя, внезапно остановилась, потрясенная представшим передо мной зрелищем. На полу, на подоконниках, на рояле лежали книги. Масса книг, огромная гора книг, достигая потолка, громоздилась в левом углу, наискось от дверей.
— Книги! Книги! Сколько книг! — Неизъяснимое страстное волнение охватило меня. Мир перестал существовать. Существовали только книги и я. Я стала дрожать. Книги! Книги! Бесценные сокровища лежали передо мной. Книги! Владеть ими всеми, прочесть их все!!! Я бережно, как к чему-то хрупкому, прикоснулась к одной книге, подняла другую, раскрыла ее. Ею оказалась французская хрестоматия «Morceaux choisis»60. Там я нашла большой отрывок из «Miserables»61 Гюго, и «Матео Фальконе» П. Мериме. Другая оказалась «Историей». Я поняла. Это наши учебники, снесенные сюда на время ремонта. И я решила: «Буду приходить сюда и брать книги, чтобы прочесть их одну за другой».
Я осторожно спрятала взятые книги за корсаж передника и унесла с собой. Под руководством Натальи Николаевны я методически читала Гюго.
А затем институт закрыли. Книги уехали со мной и долго хранились у меня эти украденные сокровища.
Отъезд
В моем письме к маме из института в Чугуев, единственном сохранившемся из моих писем того времени (3 ноября 1919 г.), есть приписка: «Сегодня была конференция. Постановили: съезда не будет. Занятия для приехавших начинаются через три дня».
Очевидно, было совещание руководителей института, на котором решили, что сбор всех институток в современных обстоятельствах нерационален. Для нас же, съехавшихся, занятия должны были вскоре начаться.
Занятия не начались. Красные наступали. Под напором их отрядов Деникин начал отводить свои войска на юг. В декабре институт стал готовиться к эвакуации. Говорили, что он отправится на остров Мальту.
Олина мама была зачислена кастеляншей института, и, таким образом, Оля, ее сестренка и мать — все уедут с институтом. Я и моя сестра ждем, когда за нами приедут из Чугуева.
В эти дни я впервые была у Оли дома. В небольшой скромной квартире я помогала разбирать и укладывать вещи. Я рассматривала семейные фотографии и взяла на память одну, где Оля, девочкой лет шести с умненьким и очень серьезным лицом, сфотографирована с младшей сестренкой Тосей. Взяла я на память и морскую раковину с надписью «Ялта».
После сборов в квартире Оли, после нервного возбуждения и ожидания чего-то неизвестного мы с Олей длинными улицами шли вечером к институту. Из бездонных карманов институтских юбок мы вынимали какие-то печеные лепешки и ели их на ходу. Шли как в тумане. Больше
