я не помню себя и Олю вместе.
Мне с сестрой надо было ехать домой в Чугуев. А денег не было. Папа говорил, что оставит нам денег у давней нашей знакомой — у Варвары Михайловны Образцовой, которая в это время жила в семье моей крестной матери — Лидии Константиновны Пушенко. Ни я, ни сестра города не знали. К нам пришла наша двоюродная сестра Милочка, учившаяся в гимназии и прекрасно знавшая Харьков. С ней мы и пошли к Пушенко по оставленному папой адресу.
Вечером в полутьме мы подошли к большому дому в фешенебельном районе города, и вдруг я почувствовала, что не могу войти в этот богатый дом и спрашивать деньги. Я пережила настоящий нервный припадок гордости и стала почти со слезами просить сестру идти с Милочкой без меня.
Город был в тревоге. Масса людей готовилась к отъезду. Так было и у Пушенко. Зять моей крестной, крупный инженер, весьма состоятельный человек, собирался с женой и сынишкой за границу. Шли сборы. Наташа и Милочка вернулись ни с чем. Денег не было.
На следующий день мы решили идти к Васильевым. У Васильевых мы застали ту же картину, что и у Пушенко. Шли сборы к отъезду — за границу. Ф.И. Васильев, папин однополчанин, был крестным отцом Наташи. Его жена тотчас дала нам денег. Да и много ли нужно было денег, чтобы доехать из Харькова в Чугуев?
Чуть ли не на следующий день за нами приехал присланный папой солдат. В черных институтских шапочках, длинных черных пальто, прикрывавших наши платья, с мешками за плечами мы вошли в поезд. Вагон был переполнен. Я, Ната и солдат остановились в тамбуре. Мимо шел солдат, очевидно, какой-то дежурный. Он грозно сказал: «Здесь стоять нельзя. А то…» — и погрозил мне шомполом. Я опустила глаза, но с места не двинулась.
На вокзале в Чугуеве нас ждала посланная папой лошадь. Дома та же картина, что у Феттер, Пушенко, Васильевых. Шли поспешные сборы в неизвестную далекую дорогу.
Мы брали с собой множество вещей. Помню огромную плетеную корзину, чуть короче кровати и почти вдвое выше. В ней поехали и наши институтские формы. А кроме корзины бесчисленные ящики, чемоданы, узлы. Не брали только мебель.
Мы погрузились в теплушку товарного поезда со множеством самых разнообразных незнакомых людей. Было несколько молодых белых офицеров.
Вечером, когда укладывались спать, мне не хватило места на нижней полке нар. Решили положить меня на верхнюю рядом с каким-то незнакомым пожилым человеком. Но этот человек сразу внушил мне такое отвращение, что я наотрез отказалась лечь рядом с ним. Несмотря на мамины уговоры, я упорно стояла на своем. Маме пришлось извиниться, и меня положили рядом с незнакомым молодым офицером. Спали мы все в одежде. Мы легли с моим соседом лицом к лицу, несколько минут поговорили и заснули до утра, как невинные голуби.
В Новочеркасске мы сделали остановку, и один из ехавших с нами молодых офицеров пригласил нашу семью к своим родственникам отобедать и помыться. Мы с благодарностью приняли его приглашение. Помыться мы смогли только в тазу до половины, а пообедали в милой интеллигентной семье скромным, но настоящим обедом.
Поезд шел на Новороссийск. Наша же семья покинула поезд раньше (может быть, именно в Новочеркасске). Ехать дальше, ехать за границу нам было не с чем и незачем.
Прощаясь со спутниками, мама взяла мой институтский башлык и повязала им голову поверх фуражки одному молодому офицеру, которому нездоровилось. Мне было немного жаль башлыка, но все же я одобрила маму.
Папа договорился с подводами, и мы двинулись куда-то в сторону. Ехали мы мимо каких-то хуторов. Был декабрь. Снег лежал на полях, но из хат выбегали полуголые ребятишки и носились по полям. Это была Кубань.
Вечером мы приехали в Анапу. В большой частной гостинице нас поместили в огромной комнате. В ней уже расположилась семья генерала Анисимова — жена, двое детей, учитель. Мой отец к концу войны был полковником. Мы познакомились, перекусили и устроились спать.
Под высоким потолком горела большая электрическая лампа. Ночью я сняла с себя рубашку и принялась уничтожать вшей, неизвестно каким образом расплодившихся. Вдруг я заметила, что пожилой генерал, приподняв одеяло, пристально смотрит на меня из его угла. Я поспешно накинула на себя рубашку, укрылась и постаралась уснуть.
На следующий день мы вместе с семьей Анисимовых сняли на одной из окраинных улиц Анапы небольшой домик в три комнаты с кухней и застекленной галереей и поселились в нем. Хозяйство стали вести совместно.
За все время нашей совместной жизни я хранила к генералу молчаливое презрение.
VIII
ПОСЛЕ ИНСТИТУТА
Судьбы и встречи
В Анапе мы прожили около года: с конца декабря 1919 года до осенних месяцев 1920 года. Когда мы приехали в Анапу, Кубанью владела Добровольческая армия62. 6 марта Анапу захватили «зеленые»63. 10 марта в город вступил отряд казаков-добровольцев, но через час он был выбит красными. «У нас большевики», — записала я в дневнике.
Для меня пребывание в Анапе шло под знаком мучительнейших душевных метаний и страстной тоски по институту.
В последние годы жизни в институте определилась моя горячая жажда знаний, потребность серьезной умственной работы. Я привыкла к размеренному ритму жизни, я привыкла к самому институту. В нем я жила дольше, чем дома, уезжая домой только на каникулы. В старших классах я почувствовала себя личностью, заслуживающей уважения, в институте я его получала и от старших, и от подруг. Как это ни странно, в институте я стала себя чувствовать свободней и независимей, чем дома. С резкой переменой жизни в стране произошел срыв моих мечтаний и моих надежд.
Все вдруг оборвалось. 15 марта 1920 года я писала: «Итак, у нас красные… Где Сергей? Что с ним? Мечты об институте, где вы? Рухнуло все. Институт! За что я так полюбила его? Эта любовь болезненно отзывается во мне. Каждую ночь
