вижу себя в институте». Вместо того чтобы «погрузиться в искусства, в науки», я должна была отдавать свои силы грязной домашней работе на большую семью. Я мыла посуду, мыла грязные полы (10 человек в маленькой квартире), стирала, часами стояла в очередях за хлебом. Весной я стала носить на коромысле воду из колодца.
Я тосковала и беспокоилась об Оле. В дневнике 3 января я писала: «Где сейчас Олюся, мой милый родной друг? Неужели институт не успел выехать из Новороссийска и большевики захватили город?»
Упоминание имени «Сергей» тоже здесь не случайно. Это не был воображаемый герой моих детских грез. Это был реальный молодой человек, сын военного врача, постоянно лечившего папу, офицер царской армии Сергей Савинов. Он уже прошел войну, лежал в госпитале и теперь ехал с нами в одном поезде, но в другом вагоне. У него была приятная интеллигентная внешность, он проявил ко мне некоторое внимание, и я вообразила, что он «мой»… Я часто вспоминала о нем в своем дневнике, думала о нем.
Тяжелое же мое настроение усугубилось неожиданными постоянными и, как мне казалось, необоснованными оскорбительными конфликтами с мамой. Я и теперь не могу постичь их почву. Может быть, я не вполне понимала, что у нас были огромные материальные трудности. Но я ничего не требовала. Главное же над папой, полковником царской армии, а стало быть, и над всей нашей семьей, висели страшные угрозы расправы, гибели. Это, естественно, не могло не создавать повышенного нервного состояния мамы. Вероятно, ее раздражало и мое наивное стремление вернуться в институт. Но то и дело происходили события, пробуждавшие мою мечту, напоминавшие мне об институте. 8 января (1920) я записала в дневнике:
«Сегодня в Анапу пришел пароход, переполненный институтками Московского и Смольного институтов. Какая радость для меня! Мы узнали, что наш институт в Новороссийске и через 3–4 дня отправляется в Батуми или на остров Мальту. Институт в 35 верстах от нас. Поеду! Мне хочется ехать. Неужели мое желание исполнится?»
Папа и Наташа пошли на пристань (я осталась, так как мне нужно было приготовить завтрак). После завтрака я поспешила на пристань и неожиданно встретила по пути сестер Тамбовцевых: Клаву, мою одноклассницу, и Марусю, успевшую окончить институт. Обе необыкновенно оживлены и великолепно одеты. Обе в беличьих шубках и шапочках, паутинковых чулках и лакированных туфельках, завиты и напудрены. С ними был молодой грек или армянин. Они вели с ним какие-то переговоры.
Когда он ушел, Маруся подошла ко мне и стала восторгаться окружающим: «Какая красота! Вам нравится?» — «Только не здесь, — отвечаю я. — Здесь, кроме тины, грязи, мутной воды и серого неба, нет ничего…» Подошла худая облезлая собака. Маруся опять начала восклицать: «Какая чудесная собачка! Просто прелесть!» Я с удивлением посмотрела на нее. «Вот что называется “институтством”», — с горечью подумала я и поспешила расстаться с Тамбовцевыми, досадуя, что завтра придется их навестить, чтобы узнать о телеграмме, которую они ждали из института.
Я подошла к пристани. Пароход стоял очень близко к берегу. К борту подошла небольшая группа девочек. Институт оказался не наш и не Смольный. Девочки очень охотно вступили со мной в разговор. Но что это был за разговор! Одна очень милая девочка, указавшая мне на подругу, стоявшую рядом и державшую ее за руку, улыбаясь, произнесла: «Вот она очень хорошо рисует». — «А эта девочка, — вступила в разговор другая, — очень хорошо поет». — «Куда вы едете?» — спросила я. Они не знали. «Боже, какие институтки! — опять с грустной иронией подумала я. — Они живут вне времени и пространства. Это, вероятно, девочки какого-нибудь младшего класса», — заключила я в их оправдание.
12 января был день моих именин — Татьянин день, и я с утра надела свое «праздничное» платье — институтскую форму. Это вызвало крайнее неудовольствие мамы. Она и все семейные не поздравили меня. Поздравили только чужие. Я почти весь день проплакала.
Когда я узнала, что наш институт в Новороссийске, я стала просить папу отвезти меня в институт. Папа сказал, что это стоит 5 тысяч рублей, а таких денег у нас нет и что мне лучше поступить в реальное училище.
Я разыскала это училище, но о зачислении девочки, не имеющей никаких документов, да еще в середине учебного года не могло быть и речи.
Несмотря на трудности нашего быта, в нашем коллективе, сложившемся из двух семей, не угасли культурные запросы. Довольно скоро у нас возникла традиция совместных вечерних чтений. После ужина все оставались в большой комнате у стола и кто-нибудь читал вслух. Первой чтения открыла мама, прочитав нам повесть своего сочинения «Аделаида». Затем генерал Анисимов прочел свой автобиографический роман. Затем мама стала читать вслух «Онегина» по маленькой книжечке, подаренной ей ее дядей писателем П.В. Засодимским64. (Взяла с собой!)
Я разыскала городскую библиотеку. Она оказалась очень хорошей. Я принесла однажды роман Д. Лондона «Морской волк», и его читали несколько вечеров.
Но я недолго была участницей этих совместных чтений. Помыв посуду после вечерней трапезы, я оставалась в кухне и читала то, что меня интересовало. Так я взяла в библиотеке «Анну Каренину», которую еще не читала, и в кухонном уединении прочла этот еще не совсем доступный мне роман. Чаще же я изливала свои настроения в дневнике. «Дневник — моя отрада», — записала я на одной из его страниц. «Я безумно хочу учиться», — написала я на другой.
Я тяготела к искусству. Еще в школе я удачно лепила из глины, я любила рисовать, я увлекалась литературой и уже недурно знала русскую классику. И вместе с тем писала в дневнике: «Я хочу быть криминалистом, философом, физиком, общественным деятелем» — и сама чувствовала непомерную широту своих стремлений, мучилась неспособностью определиться. То я сомневалась в возможностях своей личности и боялась уподобиться гончаровскому Райскому65, которому было много дано, но который ничего не свершил.
Я металась между демократическими симпатиями, привитыми семьей и русской литературой, и чувством родства с белой армией, гордостью за своего отца и своей связью с институтом, с «званием» институтки. И даже казавшаяся установившейся безрелигиозность подверглась колебаниям. «Словом, — записала я в дневнике 10 января, — во мне происходит сумятица».
В Анапе читались публичные лекции.
