— Напротив, признаюсь вам честно — у меня еще нет ни одного. А светильник в самом деле прекрасен, и очень мне нравится, — возразил Ластман, но, понимая, что гостья заметила, с какой сдержанностью он принял подарок, счел за благо пояснить: — Дело только в том, что он напомнил мне годы ученичества, когда я работал в Риме с Эльсхеймером, упокой, господи, душу его.
Теперь, когда он произнес это имя, ему показалось, что с плеч его свалилось тягостное бремя двадцати прожитых лет, а заодно и полсотни фунтов лишнего веса.
— Как ни странно, — отозвалась она, понижая голос, словно обостренная восприимчивость подсказала ей, что сейчас уместнее всего взять мягкий, сокрушенный тон, — я никогда не видела ни одной работы Эльсхеймера, хотя часто слышала это имя.
— Все его картины остались в Италии. Нидерландов достигло только его влияние.
Ластман думал о десятках северных художников, уезжавших из пасмурных и туманных родных стран в этот напоенный солнцем рай; большинство из них останавливалось у Эльсхеймера, он был для всех вождем, учителем, богом, да, да, чуть ли не богом. Сколько их, нехотя вернувшись домой, писали лишь в надежде на счастливый случай, который опять вернет их в Италию, и после каждой картины задавали себе вопрос: «Что сказал бы об этом учитель?» Какое множество других немцев и нидерландцев, узнав от знакомого путешественника, что пылающий взор учителя угас, опустило руки, дало душе зарасти жиром, постепенно отравило мозг вином!
— Он был бы поистине доволен собой, если бы видел ваши картины и знал, какие плоды принесли его уроки, — продолжала гостья.
Так ли? Подобный вопрос был слишком печальным предметом для размышлений, но, к счастью, именно в эту минуту вошел Виченцо с вазой вафельного печенья и блюдом персиков и груш. На обратном пути слуга задержался у двери и, остановив на хозяине быстрые большие глаза, почтительно и вместе с тем небрежно осведомился:
— Прошу прощения, ваша милость. Ван Рейну и дальше тереть лазурь?
— Конечно, нет! — ужаснулся Ластман.
Как он мог вот так, начисто, забыть о лейденце? Встреча с госпожой ван Хорн настолько поглотила его, что получасовое наказание, назначенное им парню, растянулось на целый час. Как ни дерзок этот малый, заставлять его тереть краску было слишком крутой мерой: работа со ступкой и пестиком — лакейская обязанность, возлагаемая лишь на самых неумелых и тупых учеников, да и то исключительно на первом году обучения.
— Ему полагалось заниматься этим всего полчаса, — сказал Ластман, беспокойно взглянув на Алларта, который перестал очищать персик и больше не улыбался.
— Ваша милость разрешает сказать ему, чтобы он перестал?
Ластман на мгновение задумался. Конечно, таким способом можно продлить этот удивительно приятный ему визит. Но художник тут же отбросил такую мысль. Это было бы неразумно. Если парню начнет давать указания слуга, он, чего доброго, еще обидится, тем более что происходит он из простой семьи.
— Нет, — решил он. — Я займусь этим сам.
Но заняться этим немедленно он не мог. Нечего и думать о том, чтобы встать и уйти, оставив мать с сыном в приемной: этикет требует, чтобы хозяин по крайней мере делал вид, что угощается вместе с гостями. Ластман съел две штуки печенья, слегка приправленного анисовым семенем, выбрал подходящий момент и в более изысканных и общепринятых выражениях поблагодарил за подарок, с похвалой отозвавшись о восхитительной простоте его форм и покрывавшей его вековой патине. Но попытка художника скрыть от посетительницы безотлагательность предстоявшего ему дела не обманула госпожу ван Хорн, и прежде чем он успел начать свои извинения, она уже встала.
— Не давайте мне отрывать вас от дела. Я давным-давно сказала все, что хотела, и даже наговорила лишнее, — промолвила она, стряхивая рукой крошки печенья с серебристой юбки.
— Право, это не дело, а сущий пустяк, — заверил он ее, пересекая комнату, чтобы оказаться поближе к гостье на случай, если она протянет ему кончики пальцев. — Мне просто надо заглянуть в мастерскую и отдать кое-какие распоряжения.
Но вместо того чтобы протянуть ему на прощанье пальцы, госпожа ван Хорн взяла его под руку и сбоку умоляюще посмотрела на него.
— Возьмите меня с собой, — попросила она. — Я ни разу не видела, где работает Алларт, ни разу не встречалась ни с одним из его товарищей и, естественно, преисполнена любопытства.
— Разумеется, разумеется. Прошу вас, — согласился художник, будучи не в силах ответить на ее кокетливый взгляд и чувствуя, как слабеет его рука под ее решительной ладонью. — Только заранее предупреждаю: там изрядный беспорядок.
— А я и не предполагала, что мастерская холостяка выскоблена, как кухня у порядочной хозяйки.
— Что же до сотоварищей Алларта, то по крайней мере одного из них вы застанете в весьма мрачном расположении духа: я заставил его в наказание тереть краску.
— О, у вас тут, кажется, были неприятности? Быть может, мне лучше не ходить? — спросила она.
Трудность заключалась вот в чем: согласиться с тем, что ей лучше не ходить, значило признать, что у него в самом деле «были неприятности», а выражение это достаточно неопределенно, чтобы у гостьи сложилось впечатление, будто там, где ей, естественно, хотелось встретить мир и доброе согласие, царят взаимная неприязнь и раздоры.
— Да нет, ничего серьезного, — сказал он. — У меня появился еще один новый ученик, примерно в возрасте Алларта. Очень одаренный малый, но вместе с тем несколько… э-э… упрямый. Сегодня утром у нас был натурщик, по-настоящему живописный старик, и я велел мальчикам подчеркнуть прежде всего сходство его с сатиром. А ван Рейн взялся за дело так, что в старике не осталось ничего необычного. Он выглядел у него как самый заброшенный и безобразный нищий на свете.
— Но почему? Молодой человек не сумел добиться сходства? — осведомилась гостья, все еще опираясь на руку художника и глядя на него серо-голубыми глазами.
— О, сходство было предостаточное, госпожа ван Хорн. — Ластман на мгновение закрыл глаза и представил себе рисунок — олицетворение порочности и нищеты, уверенно и сильно сделанное сангиной. Безупречная анатомия, великолепные детали и приводящая все это к единству общая грубость. — Более того, оно было ужасающе, безжалостно точным. Но это было так материально, так начисто лишено очарования и фантазии…
Ластман не договорил того, что вертелось у него на языке. Если мастерство художника действительно заключается, как сказал Эльсхеймер, в способности проникнуть сквозь покровы плоти в духовную сущность, юный Рембрандт ван Рейн, несмотря на все свое дарование, никогда ничего не достигнет. Лейденец слишком уж увлекается материальным, оно у него еще материальнее, чем в жизни: его грязь грязнее самой грязи.
