В контрреволюционных выступлениях до сей поры — замечалось лишь одно:
— Злорадство тому, что у революционеров ничего не удавалось, и затем, при захвате власти, слишком подчёркнутый, рачий ход назад на всех парусах.
А между тем нужно забыть и думать теперь — отнять у народа его волю к действию. Народ, преимущественно крестьянин, — никогда больше не откажется ни от своей воли, которую будил в нём ещё Пётр Аркадьевич Столыпин, ни от своего мужичьего деятеля.
Как сжатая стальная пружина наполнена стремлением расправиться и прыгнуть, так напряжён и натянут мужик стремлением работать, то есть стремлением, которому не может дать удовлетворения никакая диктатура.
И если эта воля — есть сила, то мы стоим перед российской действительной демократией. Работать, работать, работать — вот на что направлена воля народа.
* * *
Да, но работать-то не по-серебряковски.
Если эмиграция будет заниматься ощипыванием маргариток — конечно, она может делать это на Лазурном берегу, в садах Версаля, где угодно. Тогда — вывод ясен:
— Не любит!
Если эмиграция будет основывать свою работу на старом классовом принципе своего прирождённого превосходства, командирства и руководительства, опирающегося на старый авторитет, на чины, звания и так далее, — то из этого тоже ничего не выйдет.
Но если эмиграция сумеет связаться с подлинными внутринародными линиями, если она, действительно, теперь «пойдёт в народ», что столь неудачно было проделано в 80-х годах, — то она будет принята отлично, да ещё с тем практическим, жизненным опытом, который она приобрела от своих испытаний, от поучительных массовых странствований по чужим странам.
Эмиграция должна поставить себе задачу служить мужику, а не руководить им со стороны. Внутри российского мужика (употребляю это слово в собирательном смысле) — должно прийти то инстинктивное чутьё, которое всегда руководит народом в его соборности.
Народ не может быть увлечён окончательно и бесповоротно в пропасть, и если его государствоведы убежали за границу или служат «чистой науке», — он сам и без них построит то государство, которое ему нужно. Построит по-пчелиному, по-муравьиному — вслепую.
Вот тут-то и понадобится интеллигенция, чтобы устранить эту слепоту, чтобы помочь тому, что должно прийти. Потеряв свои права на руководящее значение своё в качестве теоретической изыскательницы путей, интеллигенция должна напитаться внутриродовым, стихийным русским чутьём, чутьём земли, и через это самое стать национальной, потому что национализм — это внутреннее чутьё, чутьё связи, родства, голос крови и голос жизни, связывающий отдельного человека с его родом и государством.
Мужик и мужичий царь строили российское государство, и духом их строительства, лукавым, смелым, житейски-сильным и в то же время — высоко-благочестивым, должна наполниться русская интеллигенция. Тогда решение маргаритки, оборванной где-нибудь в Люксембургском саду или на берегу Сунгари, будет:
— Любит!
* * *
Интеллигенция должна на себя взять подвиг — идти в батраки к мужику, и должна иметь мужество сознаться — что в своих поисках правды государственной, пробы новых строев, практичности в этих исканиях — мужик далеко превзошёл её. А главное, он превзошёл её в том, что он, мужик, хозяин земли, он, который «сидит» на ней, бродит, озирая любовным хозяйским оком колосящиеся всходы под летним ярким солнцем, который содрогается, когда воля Божья — град бьёт его хлеб и лишает его возможности жить, обрекая на голод зимой. Тут объяснением «явлений электричества» да франклиновских опытов ничего не поделаешь.
И вот этому-то мужику, царственно сидящему на земле, любящему её, молящемуся ей и небу, почитающему Николу Угодника, обходящего поля, — должна служить интеллигенция своими суперфосфатами, тракторами, севооборотами, малыми и большими индустриями, радио и газетами и прочими мудростями, не нарушающими, а усовершенствующими ход природы.
— Смирись, гордый человек! — вот задача интеллигента; смирись и смотри, как справляется покамест без тебя зарубежный житель, покинутый всеми, обманываемый русский мужик, ищущий помощи только у Бога… Смирись и, пока не поздно, — приди и поклонись мужику в ножки и скажи:
— Ваше степенство! Ты, брат, мной командуй — что надо делать, прикажи — чему тебя надо учить, вразуми — как надо говорить… А я тебя научу разным заморским штукам, которыми ты и правь, потому что ты — хозяин!
Кончится тогда городская интеллигенция, выращенная из пыльных известковых Подьяческих улиц Питера, вскормленная бессонными ночами над западными начётниками, и пахнёт землёй, хлебом и медовыми лугами русская, облечённая в разум воля.
Воля — не свобода, а русская энергия.
Гун-Бао. 1928. 13 декабря.Вероятно, я никогда не забуду этой сцены.
Я в сообществе некоторых преподавателей Пермского университета бродил с мешком за плечами в окрестностях Перми, взыскуя питания. Было это летом 1918 года…
И вот в одной избе, куда мы зашли с предложением «мены» каких-то остатков одежд, мы смотрели на кипящий на столе самовар, на разные шаньги и ватрушки, лежащие и красовавшиеся вокруг, а разговаривали с невидимым нам хозяином всех этих благ.
Хозяин этот вальяжно лежал на полатях, и нам зримы были только две босые ноги да поднятые колени в штанах «фантази», раньше нас сменивших обладателя визитки на носителя косоворотки.
Мы просили продать хлеба, а лежащий на полатях нам категорически, не стесняясь в выражениях, отказывал:
— Самому нужно! — говорил он. — На что мне деньги — вон две бутылки керенок закопано, куда ко псу ещё!
Мой коллега, профессор В. извлёк из мешка какое-то помятое дамское платье.
— Ну, вот вам вещи! — конфузливо сказал он. — Платье!
На полатях послышалось шевеление, и на секунду показалась лохматая голова:
— Ну, нешто нам сгодится! Нет! Не надо!
— А что ж вам надо? — в голос спросили мы.
— Зерькало, — отвечал голос с печки. И прибавил:
— Большо-о-ое!
Но зеркала у нас не было, мы вышли и побрели дальше, смотря на предуральские прохладные угоры, залитые солнцем и зелёным пихтачом…
О, это был большой удар для нашего самолюбия.
— Мерзавец! — шептал профессор В., милейший, добрейший человек. — Нет, каков тон…
И после небольшого молчания прибавил:
