Через три дня после концерта меня вызвал Иевлев и строго, по-начальнически, начал допрашивать, по каким документам я прохожу в лагерь, почему и кто меня привлёк к участию в концерте (в тот день на концерте было всё начальство); я была во всеоружии: показала ему мой “пильнеровский пропуск” (он, кстати, подходил к концу) и немедленно стала советоваться с ним о продлении, говорила о Медвежьей Горе, о Сутырине, о заявлении в ГУЛАГ, о письмах мамы, говорила долго и, в конце концов, получила свидание на 25 суток».
В январе 1934 года на Вегеракшу прибыл профессор Оршанский, главный врач Наркомюста, главный невропатолог и психиатр Беломоро-Балтийского комбината. Осматривал немногих больных-коллегиальников, то есть осуждённых коллегией ОГПУ, а не тройкой. Весьма тщательно осмотрел Снесарева, позже в лагере прошелестел слух, что ради него-то он и приезжал.
Разные слухи курились над Кемью, в холодных бараках и палатках, на лагерных работах. Мол, мужчин всех отправят на БАМ — Байкало-Амурскую магистраль. Мол, всех инвалидов соберут в лагерь под Москвой, и они там будут плести лапти. Часто звучало слово «колонизация», а это значило, что сверхударникам, уже отбывшим часть срока, предлагалось выписать семью и поселиться на особо отведённой территории.
Зима выдалась суровая, сорокаградусная. Февраль оправдывал своё название вьюжного месяца, и мело так сильно, что не видно было другой стороны улицы — какая-то белая беснующаяся пелена. Снегу наметало такие сугробы, что, бывало, утром нельзя было выйти, снег заваливал двери.
Дни очень короткие — часа полтора-два, остальное время — тёмная ночь. В особенно сильные морозы из леса выходили волки, совсем недалеко от дорог, знобко были видны точки-огоньки их глаз…
Снесарев то впадал в тоску, то вновь становился собран. Но не деятелен. Много думал, вспоминал, размышлял о будущем, уже мало надеясь участвовать в нём. Главное своё дело на земле он сделал: и дети, и книги, и войны, и путешествия, и пророчества. Силы ушли, он предсказал будущее, его никто не услышал.
В конце апреля 1934 года Андрей Евгеньевич упал в тяжелейший обморок. Человек, всю жизнь прямо и стройно ходивший по земле, уверенно державшийся в седле или на корабле, беспомощно, обездвиженно лежал на полу. Прибежали врачи, из перевязочной позвали дочь. Придя в себя, он не сразу понял, где он, кто с ним, не мог вспомнить, какой по календарю день, месяц, год… Стал бояться оставаться один — он, так любивший одиночествовать в размышлениях, совершать прогулки одинокого человека. Едва он поправился и даже повеселел, как обморок повторился — с теми же признаками.
В начале июня снова приехал врач-психиатр Оршанский. Выявил: «Нарастание слабости… общий упадок сил… угнетение, боязнь передвижения, исхудание и чрезмерная раздражительность, характерная для лиц, перенесших инсульт и находящихся под опасностью его повторения». И как заключение: «Требуется специальное лечение в условиях нервной клиники, что возможно при условии перевода Снесарева на испытание и лечение в Ленинград в институт психиатрии при больнице д-ра Гааза — по возможности в ближайшее время».
Сохранились две дневниковые снесаревские тетради «Кемь — Вегеракша» с записями за январь — апрель 1933 года. Частично процитируем и их: ими завершается тройственный географический путь его лагерного бытия (Свирьлаг, Соловки, Кемь — Вегеракша); в них взгляд Снесарева остр, ум фиксирует значимое не для одного человека, но всей страны, а за страну, за родину сердце по-прежнему болит.
«Старый Новый год прошёл в организации ударника. Старики часа 3 занимались перетаскиванием игрушек из мастерских в амбар… Удивительно, как много людей приветствовали друг друга с Новым годом, сопровождая приветствие пожеланием свободы… В этом приветствии я почувствовал не только совпадение переживаний с нашей народной массой, но и элемент политического протеста…
Очень морозный и тихий день, чувствуется хорошо, хотя рука тотчас же замерзает; небо поражает своими красками, зори восхитительны… Север по-своему интересен, и немудрено, что его люди особого склада: сюда шли дети, ищущие или подвигов, или тихого приюта в дремучих лесах под сводами дивного неба… Читал лекцию в клубе, народу набралось несколько десятков (в клубе не топят, нет ни газет, ни буфета); впереди сидели истинно желающие послушать, позади молодёжь — парочки, пришедшие на свидание… Лекция прошла прекрасно…
Большое количество людей, которым выходит срок, остаются жить здесь или двигаются ещё севернее — на Кандалакшу, Мурман и т.д. Причины: 1) боятся вновь очутиться в ссылке; 2) ехать некуда, всё разорено, семья и родные рассеяны; 3) здесь за что-то зацепились. По-видимому, противоборствующие чувства заглохли или выбиты: “дым отечества”, родные ландшафты, родные, друзья, песня и язык… Тут только на старости лет поймёшь борьбу в Англии за Habeas corpus и всё значение правового порядка… Здесь он есть, дальше только смерть, и хотя жизнь не сладка, но она нормирована грустной фразой “хуже не будет”. А там, в родном углу, много отрадного и говорящего сердцу… но всё разорено и нет Habeas corpus… Старшая дочь-“разумница” священника Рождественского пишет отцу от лица всей семьи: “Как ни больно жить с тобой врозь, как ни тяжко тебе на холодном Севере, мы всё же примыкаем к твоей мысли остаться в заключении…” Он остался… (Habeas corpus — закон о неприкосновенности личности, принятый английским парламентом в 1679 году. А что в России было в том далёком году? Да ничего примечательного, из ряда вон выходящего, кроме печального: самосожжения в верховьях сибирской реки Тобол сотен и сотен старообрядцев. Ещё, правда, переговоры с Австрией и Францией о союзе против турок. Но цена подобным союзам давно обозначена историей. Словом, не Хабеас корпус. А Хабеас корпус — это не отменные калоши английские. Это куда более серьёзная защита личности. Правда, не следует забывать про кровавого Кромвеля, его буржуазно-революционную ненависть, изгнанных с родных земель крестьян, и расстрелянных, и повешенных… Но это такие мелочи перед Хабеас корпус. “Людей можно делить по многим признакам, и нет недостачи в подобных попытках; англичане делят, например, людей на активных и пассивных, и этот подход очень меток и интересен”, — пишет Снесарев. Вновь и вновь он возвращается к английскому феномену и на фоне отечественной разрухи многое у англичан видит разумным. — Авт.)
Яков Михайлович Тришков, уроженец Самарской губернии. С 16 до 23 лет он жил в монастыре, потом женился и 12 лет был причетником, а последние годы священником… Ходит тихо, говорит тихо, отвечает лишь на вопросы и просьбы… Он так же не работает, как фёдоровцы, но он от них в стороне и вообще одинок. У него ничего нет, и посылок он не получает, т.к. его беспрестанно гоняют с места на место, часто держа в изоляторе… Я с первых же дней заметил его по ночам молящуюся фигуру у круглой печки; он стоит обычно, как свеча, лицом на восток, и не один раз эта свеча смущала моё воображение; поклоны он кладёт редко, крестится мало; стоит он целые часы, пользуясь тем, что в камере все спят. А если начинается движение, он переходит на своё место на нарах… и молится на коленях… О чём он молится? Какие он читает молитвы? На мой вопрос, почему он не работает, он отвечает так: “Жена моя умерла, две дочери замужем… я теперь один, свободный от семейных обязанностей и могу молиться… работа помешала бы мне, т.к. на ней много шуму, ругани и сквернословия”… Его понять можно, он ясен для других и себя… Фёдоровцы — другие… (Здесь дважды проскальзывает слово “фёдоровцы”. Автор этой книги просмотрел 23 тома дела фёдоровцев в Воронежском областном управлении госбезопасности — в девяностые годы доступ к прежде закрытым материалам был открыт. В южных районах области, близ малой родины Снесарева, принудительному колхозоустроительству предшествовало и смыкалось с ним ещё одно насилие, под ножницами которого оказались фёдоровцы — религиозные сектанты монархического толка; возникнув в середине двадцатых, секта фёдоровцев-“крестоносцев” быстро увеличивалась, распространяя в Придонье своё влияние и самые фантастические слухи, вроде тех, что в Новом Лимане, селе близ Богучара, живёт царская семья или что после восшествия на престол “святого Фёдора” от Москвы не останется камня на камне. И, надо признать, среди фёдоровцев, иные из них были участниками Колесниковского крестьянского восстания, находилось немало крепких в своей вере, и на суде чётко излагавших взгляд на колхозы и на большевистскую власть как на богопротивное учреждение. — Авт.)
