Но глубокой грустью роман дышит не только поэтому, а прежде всего из-за неразрешимости. Убийца в нем — человек, который никогда не будет пойман и осужден. Он довел до совершенства искусство побуждать других людей к убийству: он довел до совершенства зло. Дочь Гастингса Джудит и женатый человек, которого она любит, доктор Франклин, много говорят о том, как можно положить конец бесполезным жизням. «Я не считаю жизнь таким священным даром, как все вы, — говорит Франклин. — Никчемные жизни, бесполезные жизни должно убирать с дороги. Вокруг и так столько грязи». Этот мотив насквозь пронизывает «Занавес». Почти каждый персонаж думает о другом как о не заслуживающем жизни и считает, что без него мир стал бы лучше.
Но персонажем, призванным осуществить эту теорию на практике, оказывается Пуаро. Его жизнь всецело была посвящена служению правосудию; теперь, чтобы предотвратить убийство, он должен совершить убийство сам. Другого выхода нет. Он это знает, но в письме, которое оставляет другу, пишет:
«…Я не знаю, Гастингс, оправданно или неоправданного, что я сделал… Я не верю, что человек может брать закон в свои руки…
Однако, с другой стороны, я есть закон!..
Отняв жизнь у Нортона, я спас другие — невинные жизни. И тем не менее не знаю… Может, так и должно быть, чтобы я не знал. Я всегда был таким уверенным — слишком уверенным…
Но теперь смиренно, как ребенок, говорю: я не знаю…»
В первые годы жизни с Максом Мэллоуэном Агата написала: «Думаю, будет замечательно, если в конце жизни мы сможем сказать, что никогда никому не причинили зла. Ты не согласен?»[542] В детстве она находила удовлетворение и уверенность в добродетели; она верила, что доброта обладает силой, как бы ни старался опровергнуть это окружающий мир. «Всегда помни, что в этом мире у тебя есть стоящее дело, которое ты делаешь, потому что ты — одна из тех хороших и добрых людей, которые что-то значат»,[543] — писал ей Макс во время войны. Он действительно ценил ее щедрость, не только из-за того, что она давала лично ему, а объективно: что бы там ни было, он испытывал глубокое уважение к своей жене.
На похоронах ее издатель, сэр Уильям Коллинз, сказал: «Агата знала, что такое истинная вера. Мир стал лучше, потому что она в нем жила». Сын ее друзей, Сидни и Мэри Смит, написал, что она «всегда старалась делать добро тайком».[544] Дочь Стивена Гленвилла сказала: «Я не знаю о ней ничего, что нельзя было бы назвать проявлением доброты».[545] А Джоан Оутс — что «она была очень, очень славным человеком».[546]
Разумеется, все не так просто. Ее добродетельность не была простодушной, для этого Агата была слишком умна, но она была и достаточно умна, чтобы прекрасно понимать, какой она должна казаться. У нее было развитое чувство долга, помогавшее ей выстоять после 1926 года, но это был долг, который она отдавала скорее жизни как таковой, нежели другим людям: в отличие от своей матери она не считала, что обязана возродиться ради своего ребенка. Достоинства Агаты произрастали из ее жизнелюбия. Именно оно позволило ей с таким энтузиазмом и любопытством вглядеться в свой век и представить его в своих книгах: она прожила жизнь, которая не растрачивала себя впустую, а это требует доблести. И как художник она была на стороне добродетели: ее детективные сочинения всегда трактовали о правом суде, а в тех, что написаны под псевдонимом Мэри Вестмакотт, она через персонажей, ни один из которых нельзя назвать не заслуживающим внимания, старалась проникнуть в суть человеческой натуры. Но, будучи художником, она являла собой существо исключительное, для которого общепринятое представление о добродетели было вторичным.
Свое последнее Рождество она встретила в 1973 году в Гринвей-Хаусе. В волшебном Гринвей-Хаусе, где Бинго носился вокруг холодного белого дома, как заводная игрушка, и где сад блистал иной, зимней красой, когда переплетенные голые ветви вздрагивали за окном спальни, и где тихо шуршала серая лента Дарта. Девон всегда жил в душе Агаты. Иногда она получала письма от старых дам, которые были подругами ее детства в Торки. «Я очень хорошо помню тебя и твою дорогую матушку, — писала дочь Идена Филпотса. — Помню изысканные чаепития при свечах с девочками семейства Ормерод… Торки сильно изменился».[547] «Я часто думаю о тебе и о счастливом времени, которое было у нас в старом Торки, — писала другая подруга. — Вспоминаю игры на отгадывание, в которые мы играли в Меллис-Хаусе! Мне теперь восемьдесят семь, и я единственная, кто остался здесь от нашего поколения».[548]
Теперь единственной, кто остался, была Агата. Еще будучи полной сил шестидесятилетней женщиной, она написала в романе «Объявлено убийство», там, где пожилая женщина говорит о своей умершей подруге: «Видите ли, она была единственной ниточкой, связывавшей с прошлым. Единственной, кто… кто помнил. Теперь, когда ее больше нет, я осталась совсем одна». А после смерти Нэн Кон в 1959 году она написала: «Она была моей последней подругой — единственным остававшимся на свете человеком, с которым я могла посмеяться, болтая о минувших днях и о радостях, которые у нас были в детстве».[549] Но пятнадцать лет спустя Агата так глубоко погрузилась в прошлое, что уже была не одна.
На премьеру «Убийства в Восточном экспрессе» она приехала в инвалидной коляске, но встала, чтобы приветствовать королеву.[550] Это был один из ее последних выходов. В октябре 1974-го у нее случился сердечный приступ, но спустя недолгое время она в последний раз появилась на публике — на ежегодном приеме в честь «Мышеловки».
«Я слышал [писал Питер Сондерс Розалинде], что Вы немного сердитесь на меня за то, что я заставил Вашу мать прийти… Я спросил то ли Агату, то ли Макса, захочет ли она, чтобы на приглашениях ее имя значилось вместе с моим в качестве хозяйки приема. Не только для привлечения публики, которой и так хватило бы, но мне казалось, что ей самой будет приятнее, если она будет „приглашающей стороной“… Я узнаю о ней от Эдмунда, который как-то сообщил, что она очень больна, а в следующий раз — что она вручала приз „Мышеловки“ на скачках в Эксетере. Какая женщина!»[551]
Но Агата и впрямь была очень больна. Розалинда энергично старалась держать ее подальше от подобных мероприятий. В декабре, в Уинтербруке, она споткнулась, выходя через балконную дверь, упала и сильно разбила голову. Теперь она была исхудавшей, ссохшейся, как ее маленький детектив, из-за сердечных препаратов, и голова ее казалась неестественно большой для такого тела. Глаза за большими стеклами очков затуманились, вглядываясь в иные миры. «Между нами говоря, она очень слаба», — писал Эдмунд Корк Дороти Оулдинг в июле 1975 года.
