Да, кстати, о закадровых текстах. Во многих моих «документальных» фильмах вы слышите мой голос. Я считаю, лучше, чтобы зрители, которые не знают немецкого, слушали меня по-английски, а не читали субтитры под «озвучку» на немецком. Мне кажется, так получается ближе к исходному замыслу. Кроме того, мне не нравится, как озвучивают кино актеры — все эти красивые голоса и интонации.
Если бы в пустыне вам не пришлось так туго, как вы думаете, был бы иным фильм «И карлики начинали с малого»?
Трудно сказать. Как обычно, сценарий был закончен быстро, дня за четыре, за пять. Фильм вставал перед глазами, как ночной кошмар, и я просто записывал то, что видел. Очень хорошо помню, что я печатал с предельной аккуратностью, чтобы не допустить ошибок. Я не изменил ни единого слова, текст сам собой лился на бумагу. Во всем сценарии я не сделал, наверное, и пяти опечаток. Отстучал его на одном дыхании. Когда я вернулся на Лансароте, чтобы приступить к съемкам, я был ожесточен, толком не оправился после болезни, и фильм получился более радикальным, чем я планировал. «Агирре» в сравнении с «Карликами» просто детский сад. Но я рассуждал так: если Гойя и Иероним Босх отважились на самую мрачную жуть, то чем я, собственно, хуже?
Конец шестидесятых, в воздухе пахло революцией, но вы как будто игнорировали политические страсти. Вас поэтому после выхода фильма называли фашистом?
В основном меня обвиняли в том, что в «Карликах» я высмеял мировую революцию вместо того, чтобы ее поддержать. И в этом они, пожалуй, не ошиблись. Фильм снимался в 1968 и 1969 году, в разгар студенческих бунтов, и особо буйные левые говорили, что картина профашистская, потому что в ней показано нелепое и неудавшееся восстание, устроенное лилипутами. Они считали, что если уж снимаешь кино про революцию, она непременно должна победить, а раз в «Карликах» не так — фильм, ясное дело, снимал фашист.
Мне лично это кино кажется очень забавным. В нем есть странная комичность, хотя смеяться приходится сквозь слезы. В каком-то смысле лилипуты ведь не потерпели поражение, для них это все равно прекрасный, незабываемый день, у них радость на лицах. Посмотрите последние кадры, где верблюд на коленях и смеющийся лилипут. Вернись я на это место через три недели после съемок, они бы так там и стояли, и лилипут все так же смеялся бы. Как бы то ни было, я сказал этим агитаторам, что фильм не имеет никакого отношения к волнениям 1968-го, что они ослеплены фанатизмом и пусть пересмотрят «Карликов» лет этак через двадцать. Тогда они, возможно, убедятся, что в кинематографе нет более правдивого изображения событий 1968 года. Кажется, это их еще больше разозлило. Но все очень просто: кошмары и мечты не знают политкорректности.
Почему вы были так равнодушны к политической жизни конца шестидесятых?
Настроения и события, захлестнувшие мир в 1968-м, не находили у меня отклика, потому что к тому времени я в отличие от многих сверстников уже прилично повидал. Я путешествовал, я снимал фильмы, я взял на себя обязательства, от которых большинство моих ровесников были свободны. Шаткая непродуманная теория о фашистском полицейском государстве в Германии, которое будет уничтожено утопистами-социалистами, мне казалась в корне ошибочной. Я понимал, что революция обречена, потому что сама идея ее была порождена неверной оценкой ситуации в мире. И я держался в стороне. Кроме того, я никогда не одобрял использование киноиндустрии в политических целях, и эта моя позиция отделяла меня от коллег. Критиков и журналистов, не зациклившихся на революционном жаргоне и не предъявлявших к кинематографистам абсурдные политические требования, можно было пересчитать по пальцам, так что моим фильмам изрядно доставалось.
Почему лилипуты?
В германской культуре повсюду лилипуты и карлики: от старинных народных сказок до Вагнера и «Жестяного барабана»[36]. Лилипуты в фильме не уродцы, лилипуты — это мы. Они пропорционально сложены, они обаятельные, красивые люди. Но если вы ростом два фута, окружающий мир лишен для вас всяких пропорций. Посмотрите вокруг: мир торговли и потребительских товаров разросся просто до чудовищных размеров. А для лилипутов даже дверные ручки огромные. Было решено снимать глазами лилипутов, потому что тогда все, кроме них, получится несоразмерным. Так что, если у фильма и есть «посыл», он в том, что не маленькие люди ненормальны, а мы и общество, которое мы создали.
У каждого внутри есть карлик. Как некий сгусток или сжатая форма, воплощающая то, чем мы на самом деле являемся, и отчаянно рвущаяся наружу. Как смех, который мы слышим в конце фильма, — смех в чистом виде, абсолютный смех. Это довольно распространенный кошмар: человек просыпается среди ночи с сознанием того, что по сути своей, внутри он всего лишь карлик. Во время работы над фильмом я иной раз просыпался в холодном поту и шарил руками и ногами по простыне из страха, что вдруг сделался маленьким. Я заметил, что реакция зрителей на эту картину по существу зависит от их отношения к своему «внутреннему карлику». Отсюда такая противоречивая реакция: либо восхищение, либо отвращение.
Где вы нашли столько лилипутов?
Это было непросто, на подбор актеров ушел целый год. Но, где один лилипут, там и другие, и я просто знакомился с ними постепенно, нанимал их друзей. Они были рады сниматься, мы все время советовались с ними, спрашивали, что уместно, что нет. Впервые в жизни у них появилась возможность проявить в работе свою индивидуальность. И если актерские работы удались, то благодаря тому, что лилипуты показали истинную человечность и тем самым утвердились в собственном достоинстве. Актеры и наша маленькая съемочная группа тесно сблизились, и через неделю совместной работы я вообще забыл, что они такие крошечные. Эти люди действительно проникли в суть вещей.
Парень, который сидит на крыше машины, наворачивающей круги, был настоящим маленьким храбрецом. Во время съемок его сбило машиной. Я подбежал к нему, думая, что он мертв, а он просто встал и отряхнулся. Он был невероятно горд, что выполнил трюк, который обычно поручают каскадеру. Потом, в сцене, когда они поливают цветочные горшки бензином и поджигают, тот же парень вдруг загорелся. Все в оцепенении стоят и смотрят, а он полыхает, как рождественская елка. Ну, я прыгнул на него и потушил собой пламя. Он отделался легким ожогом уха.
За этим последовал эпизод, который упоминается почти в каждой моей краткой биографии. Вполне банальная и ничем не примечательная история. Мне казалось, мы должны быть в равных условиях, а не так, чтобы дирижер стоял в полной безопасности по ту сторону камеры, а актеры рисковали собой на площадке. Я сказал: «Если на съемках никто из вас не пострадает, если все останутся целы и невредимы — я прыгну в кактусовое поле». Там были кактусы высотой семь футов. Я сказал: «Держите наготове камеры, а я сигану туда». Надел защитные очки, чтобы глаза не повредить, и прыгнул с трамплина. Скажу я вам, выбираться было сложнее, чем прыгать. Прыгнуть может любой дурак, а вот вылезти из кактусов — задачка непростая. Шипы были длиной с палец. Сейчас уже, наверное, ни одной колючки во мне не осталось. Видимо, они со временем абсорбируются.
