концов тетка нам отдала четырнадцатиметровую комнату, скоро появился ребенок… Но я никого в жизни так не любила, как Всеволода Ивановича. Хотя жить с ним было трудновато, у него характер, видите какой: мог крикнуть на милиционера… Я от него через двадцать пять лет ушла. Это оказалось наилучшим выходом для многих. Возможно, и для меня… Но навсегда сохраню к нему самое хорошее отношение. Вот сейчас Иван Ильич умер, Всеволод Иванович жив. Он снова женился, он в Москве, но, когда приезжает в Питер, мы встречаемся как друзья.
Помните, вы рассказывали один из снов. Вас тяжело, мучительно преследует некий человек. А потом вы видите – сначала во сне – девушку, которую все считали погибшей…
Это было до Всеволода Ивановича.
Вы сказали: влюбилась. Это была первая любовь?
Нет, влюблялась и раньше. В детском доме был один латыш: не то воспитатель, не то пионервожатый. По-моему, он сам вырос в этом детском доме, и большинство девочек им интересовались. Очень статный, молчаливый – такой типичный скандинав. И за этой молчаливостью мы, уже подросшие девицы лет по пятнадцать-шестнадцать, видели большой ум и интеллект.
Были основания?
Потому что он так себя вел. Мог взять паузу в середине разговора. Довольно картинно играл на наших глазах в бильярд со своим приятелем. Но мне он нравился. Незадолго до войны мы с ним пошли вечером в кино, в кинотеатр «Гигант», пешком от Стремянной – это, как теперь говорят, неслабо. Там шел американский фильм «Песня о любви» с Яном Кепурой, очень хорошим польским тенором. Возвращались ночью, все было романтично. А потом наступила блокадная зима, я его редко видела, он ушел из детского дома, где-то работал. По-моему, завел серьезный роман с женщиной – чему удивляться, он был уже взрослый, а я девчонка. Но так случилось, что в войну он приехал в Иваново в составе подразделения латышских стрелков, и наши дружеские отношения возобновились. Хотя совместных планов мы не строили… Между прочим, планы тогда строили если не все, то процентов восемьдесят-девяносто. Люди реально назначали свидания «в шесть часов вечера после войны». Неважно, в Москве на Красной площади, в Ленинграде на Дворцовой или где-то еще. Потом он ушел на фронт, знаю, что остался жив, вернулся в Ригу. По крайней мере, это был человек моего круга, нас многое связывало. Попытки познакомиться на улице я всегда решительно отвергала.
Видите, я сегодня вам невесело и плохо рассказываю, могла бы веселее и интереснее.
Это с ним вы стояли в подворотне во время бомбежки?
С ним. Думаю, как раз после этого я от него отдалилась, и он, наверное, нашел более родственную душу. Он рассказывал про одну женщину – была профессия такая «хлеборезка», что они вместе работают, что она красива и все лучшее на себя надевает, выходя из дома. Кстати, многие так делали: почти все хорошее, что было, надевалось на себя – особенно в прохладную погоду. Потому что можно было и не вернуться домой… Да, он стоял и дрожал, а Всеволод Иванович меня покорил тем, что не побоялся осадить милиционера. И вообще вел себя довольно храбро, разве что к своему академическому начальству относился уважительно – все-таки это профессура, обремененная всякими военными званиями и возможностью повлиять на научную карьеру. Его судьба сложилась иначе, чем моя. У него не было позади этого груза репрессий родных, и жилось ему, наверное, проще.
Подпускали вы близко к душе друга или задушевную подругу, с которой делились тайнами?
В школе у меня была такая подруга. Потом мы с ней надолго расстались, совсем недавно встретились, но прежнего доверия не возникло. После войны на протяжении двух с лишним десятилетий я общалась с одной москвичкой. Она работала в министерстве, сначала встречались по делам, потом и по дружбе, всегда с теплотой и взаимной отдачей. Я могла с ней делиться достаточно откровенно, и эта женщина, как ни странно, сыграла важную роль в том, что я вторично вышла замуж. Но она умерла сравнительно рано, в пятьдесят четыре года – рак в невероятно запущенной стадии, выявленный при диспансеризации. Вспоминаю эпопею, связанную с ее лечением, мои попытки ей помочь. Увы…
А в последние декады жизни у меня с Раисой Васильевной сложились такие отношения, что я могу ей рассказывать ну даже мелочи сиюминутные. У нас с ней редкая совместимость, мы не раздражаем друг друга. Когда надо, она мне помогает, когда у нее свои дела и я остаюсь одна – прекрасно. Мне надо непременно посидеть позаниматься, я только перед сном в постели себе разрешаю немного беллетристики.
Ценю вашу откровенность!
Я никогда не была скрытной. Если появлялись друзья, просто люди, с которыми мне хорошо, – воспринимала это как подарок судьбы. Ко мне не подходит слово «самодостаточная», но мне не скучно наедине с собой, я не стремлюсь оказаться в обществе. Как раз в этом мы не сходились с Татьяной Георгиевной, она была двадцать пять лет женой Святослава, согласитесь, это срок. Она признавалась, что не терпит одиночества, что должна быть обязательно с кем-то, при ком-то, тогда ей комфортно. Я всегда этому поражалась.
Мое лучшее время – когда, став руководителем подразделения в ИЭМ, я обросла народом, появились сотрудники, ученики. Не компания, где я вроде заводилы, – как вы, возможно, хотите видеть, этого никогда не было, а вот команда по совместной реализации идей.
В неполные тридцать лет – довольно рано для моей специальности (для математика, может быть, это не очень рано) у меня возникло твердое желание реализовать свои идеи в науке. И через какое-то время желание совпало с возможностями. Помогла неожиданная поездка в Англию.
По-моему, я сегодня много вам наговорила…
Нет, кассета еще не кончилась.
Перед Англией я хотел уточнить: когда мама вернулась, вы вместе жили?
Маме ведь не разрешили вернуться в Ленинград. У нее было ограничение по столицам. То есть она не могла жить в Москве или в Ленинграде, а посерединке могла. Вот она и жила в Бологом с моей сестрой, заведовала терапевтическим отделением больницы. Так как больница была железнодорожная, она могла бесплатно ездить к нам – и она ездила, вместе с Эвридикой и собакой Динкой. Я с мамой фактически жила, только когда она тяжело болела.
А ваш брат?
Андрей тоже жил в Ленинграде, но не с матерью. Правда, однажды он с ней неделю жил, когда у меня делали ремонт. Каждый день мне звонил и спрашивал, как идет ремонт, когда закончится. Потому что мама ему говорила: «Ты не волнуйся, сыночек, мама старенькая, всякое может случиться…» Мама, царствие ей небесное, любила
