Тон этот возмутил Курнатовского. Он заговорил резко, Тырков, человек умный, заметил свою ошибку и тотчас заявил примирительно, что сам он хорошо относится к рабочим и в свое время не без успеха вербовал их в ряды «Народной воли».
— Вот мой товарищ по ссылке, Николай Сергеевич Тютчев, в революционные настроения фабричных не верит. Они, по его мнению, участвуют в революционном движении лишь во имя прибавки жалованья. Но Тютчев, — продолжал он, — не революционер. Народоправец… Вы слышали о таких?
— Не только слышал, но даже провел с представителями этой, так сказать, партии несколько дней в пересыльной тюрьме, — усмехнулся Курнатовский.
Узнав от Виктора Константиновича, что в Петербурге он был близок к кружку Александра Ульянова и первый раз попал в ссылку по делу, связанному с пресловутым адресом Андреевского, Тырков оживился, переменил тон.
— С братом казненного Александра Ульянова, с Владимиром Ильичем и его политическими друзьями меня разделяет многое. Однако Владимира Ильича я глубоко уважаю. С месяц назад через Минусинск проехала его невеста — Надежда Константиновна. Девушка она одаренная, полностью разделяющая Убеждения своего будущего мужа. Откровенно говоря, я считаю, что если бы Владимир Ильич пошел по пути казненного брата-героя, «Народная воля» в его лице получила бы замечательного руководителя. Это человек необыкновенного ума и энергии.
Старый народоволец Тырков рассказал Курнатовскому много интересного о Перовской, о Желябове и о других членах Исполнительного комитета «Народной воли», участвовавших в исполнении приговора над царем-«освободителем» Александром II. Особенно взволнованно он говорил о Кибальчиче.
— Кибальчич мечтал посвятить свою жизнь созданию летательного аппарата, с помощью которого люди могли бы попасть на другие планеты. Вечно занятый математическими вычислениями и химическими опытами, пламенно влюбленный в свободу, он, вероятно, и на эшафоте думал не о смерти, а о республиканской социалистической России, стране, где расцветут науки. Товарищи, видевшие его в эти страшные минуты, говорили, что он проявил такое мужество, словно чтение смертного приговора и происходящее вокруг него Кибальчича абсолютно не касалось. Да, — задумчиво сказал Тырков, — это был Архимед, решающий математическую задачу под занесенным над ним мечом римского воина.
Воспоминания старого революционера Курнатовский слушал с огромным интересом, так как знал, что Тырков был непосредственным участником событий первого марта. Ему поручили наблюдать за выездами царя из дворца. И виселицы Тырков избежал почти чудом: может быть, благодаря хлопотам своей аристократической родни, а может быть, потому, что на допросах вел себя умно, говорил всякую чушь, симулируя психическое заболевание.
Простившись с Тырковым, Курчатовский отправился к Феликсу Яковлевичу Кону. Тот жил неподалеку от Мартьяновского музея, где работал библиотекарем. Прежде они никогда не встречались, но когда разговорились, Курнатовскому показалось, что он знает этого обаятельного человека уже много лет. Кон всегда слушал очень внимательно, не перебивая собеседника. Если с чем-нибудь не. соглашался, отстаивал свое мнение спокойно, обстоятельно.
Здесь снова зашел разговор о Райчине, о его побеге. Видимо, это событие очень взволновало минусинских ссыльных.
— Мои товарищи, — сказал Кон, — погорячились и в пылу полемики обидели марксистов, которые, конечно, не знали о готовящемся побеге. Впрочем, все это уладится. Время возьмет свое. Лично меня с Ульяновым почти ничто не разделяет. Я попал в ссылку по делу польской партии «Пролетариат». А эта партия, как известно, признает марксизм, но не отрицает и пользы индивидуального террора.
У Кона Виктор Константинович засиделся до глубокой ночи. Он ушел от него уверенный, что Феликс Яковлевич рано или поздно примкнет к марксистам.
На следующий день Курчатовский начал готовиться к отъезду в Курагинское.
Остался позади Минусинск. Договорившись с возчиком, Курнатовский уже один, без всякой охраны, рано утром покинул город. Под вечер кошевка добралась до реки Тубы. Когда переправились на плоту на правый берег и миновали густые заросли тальника и черемухи, Курнатовский увидел серые бревенчатые строения, растянувшиеся вдоль реки.
— Курагинское, — сказал возница.
Кошевка въехала на прямую длинную улицу без деревца, без кустика. У дома старосты остановились.
Возница положил на землю чемодан и полотняный мешок с книгами, Виктор Константинович бережно вынул ружье. Взошли на резное крыльцо, постучали. Дверь открыл сам староста. Из-за его плеча выглядывал сотский, на груди которого поблескивала медная бляха. Курнатовский вручил старосте полицейское предписание. Тот молча передал его сотскому, который долго рассматривал документ, шевеля губами. Видно было, что в грамоте он не очень силен. Наконец последовала фраза:
— Все в порядке. — И, вернув предписание старосте, добавил: — Что ж, будем определять на жительство…
Курнатовского поселили вместе с Ковалевским — ссыльным социал-демократом из Жирардова.
— Это временно, пока к ним, — сказал староста, указывая на Ковалевского, — супруга не прибыли.
Ковалевский приветливо встретил нового товарища и тут же засыпал его вопросами о жизни в России и за рубежом. В Курагинском до приезда Курнатовского, кроме Ковалевского, не было ссыльных, и ему не с кем было поговорить. Тоска по семье, оставшейся в Польше, тоска по друзьям преждевременно старила этого далеко не старого еще человека. Они засиделись за самоваром до поздней ночи. У Ковалевского были свои герои, о которых он мог говорить без конца. Над его постелью висели две старые литографии: Гарибальди и генерала Юзефа Захарья Бема — одного из руководителей польского восстания 1830 года и участника революции 1848 года в Венгрии.
— У Бема, — волнуясь, словно он сам присутствовал там, рассказывал Ковалевский, — был маленький отряд конной артиллерии, в котором служили поляки-эмигранты. Бем имел всего пять пушек. Однако с такими силами и с помощью венской рабочей гвардии ему удалось три дня удерживать укрепления, против которых австрийский фельдмаршал Виндишгрец выставил сто орудий. Вот это революционер! — восклицал Ковалевский.
Курнатовский мог часами слушать его и, в свою очередь, рассказывать Ковалевскому о Марксе и Энгельсе, о борьбе русских рабочих.
Через несколько дней после приезда в Курагинское перед домом, где жил Виктор Константинович, с лошадей соскочили двое неизвестных. Один — человек среднего роста, худощавый, с небольшой темной бородкой и зачесанными назад гладкими волосами, лет двадцати восьми — тридцати. Другой — моложе, плечистый, голубоглазый, веселый русский парень.
