Железнодорожный путь кончался в те времена в Красноярске. По совету товарищей Виктор Константинович разыскал в городе фотографию Кеппеля, которая служила своеобразным справочным бюро для политических ссыльных. Здесь за ширмой стоял стол с альбомами, в которые Кеппель педантично вклеивал портреты ссыльных, направлявшихся в места отдаленные. Перелистывая эти альбомы, можно было всегда узнать, кто именно из политических единомышленников находился в здешних краях.
Ознакомившись с кеппелевскими «справочниками», Виктор Константинович не нашел никого из знакомых. Он снялся здесь сам — следовало хранить традиции ссылки. От Кеппеля направился в полицейское управление, чтобы предъявить там свое проходное свидетельство. И тут произошло неожиданное: к его удивлению, ему предложили немедленно отправиться в пересыльную тюрьму.
— Вам придется подождать там распоряжения, в какой именно части Минусинского округа вы должны будете поселиться, — заявил ему хмурый полицейский чиновник.
— В тюрьму? Да ведь я прибыл сюда свободно, не под конвоем…
— Таков порядок, — сухо, не глядя на него, ответил чиновник и занялся своими бумагами, показывая тем самым, что разговор окончен.
Курнатовский попытался выяснить, долго ли ему придется отсидеть в тюрьме.
— Придет время, отправим, — сказал чиновник и, прочитав его фамилию на проходном свидетельстве, добавил: — Кстати, о вас мы еще должны получить телеграмму от его превосходительства иркутского губернатора Горемыкина. Вот получим ее, тогда и отправим…
Красноярская пересыльная тюрьма стояла за высокой оградой из толстых, заостренных вверху бревен сибирской лиственницы. Она напоминала старинные остроги. Грязь здесь была невероятная. Особенно в камерах для уголовников.
Курнатовского поместили в небольшую камеру, где уже находились двое политических заключенных. Они вежливо приветствовали нового товарища. Соседом Виктора Константиновича по койке оказался молодой адвокат из зажиточной семьи, общительный, разговорчивый человек. Второй заключенный больше отмалчивался и если не выходил на прогулку, то почти все время лежал, повернувшись лицом к стене. Обоих осудили сравнительно недавно по процессу народоправцев, и они тоже ожидали партии, чтобы отправиться к месту ссылки — куда-то за Абакан.
Виктор Константинович попытался выяснить, каковы политические взгляды его новых товарищей. Однако адвокат говорил о чем угодно, только не о деле, из-за которого попал в тюрьму. Второй сосед молчал.
«Правильно поступают, — думал Курнатовский, — ведь они меня не знают, а подсадить в тюремную камеру агента охранки ничего не стоит».
И тогда он решил заговорить первым, сказать, что он марксист, социал-демократ и примыкает к ставшей известной тогда группе «Освобождение труда».
Едва он произнес эти слова, как в камере разразилась буря.
— Ваши теории, — чуть не взвизгнул адвокат, — чистейшая утопия! Экономическое неравенство было, есть и будет. Слышите! Было, есть и будет, что бы ни писал ваш Маркс. Люди от природы — стяжатели… Ради чего же вы тогда сами находитесь в тюрьме? — спросил Курнатовский. — Против кого и за что вы боретесь, объясните мне.
— Не обижайтесь, милостивый государь, но вы, видимо, дитя в политике. Ведь не с промышленниками, которые ведут страну к прогрессу, мы должны бороться. Политическое бесправие, бюрократическая машина самодержавия — вот что обрекает Россию на отсталость, а наш народ — на невежество, — гремел он, шагая по камере…
Его товарищ кивнул головой в знак согласия и добавил:
— России нужна республика, парламент, правительство деловых людей — вот чего добиваемся мы, народоправцы…
«Хорошо еще, что они, — подумал Курнатовский, — не прикрываются болтовней о народном социализме», — и быстро перевел беседу на обыденные темы. Да, не таких революционеров ждал он встретить в Сибири.
Через три дня объявили, что пора готовиться в дорогу. На следующий день в полдень партия ссыльных, с которой отправляли и их, должна была погрузиться на пароход. Курнатовский узнал, что жить ему придется в селе Курагинском на реке Тубе, притоке Енисея.
От Красноярска поплыли по могучему полноводному Енисею. На пароходе Курнатовский внимательно присматривался к уголовникам, которых избегали его спутники — народоправцы. Он знал, кого иногда в России превращают в уголовников. Когда власти хотели расправиться с непокорными крестьянами — участниками аграрных беспорядков — или теми, кто протестовал против царящего произвола, но делал это бессознательно, стихийно, они всегда находили статью в Уголовном кодексе. Что тут стесняться: неграмотных людей, не искушенных в законах, можно и судить и засудить по любому поводу. Так было и на этот раз. Среди воров и убийц находилось немало крестьян, осужденных за порчу помещичьего имущества, захват земли, оскорбление полицейского, священника или землевладельца.
Внимание Курнатовского привлек светловолосый паренек, меньше всего походивший на человека, который мог совершить уголовный проступок. Курнатовский заметил его еще тогда, когда партия шла от тюрьмы к пристани. Увидев попавшегося навстречу священника, паренек довольно громко сказал:
— У долгогривый пес!
За это он получил от стражника удар в бок.
Каждый раз, когда среди уголовников речь заходила о духовенстве, тихий и такой привлекательный парень разражался ругательствами. Уголовники смеялись и снисходительно похлопывали его по плечу.
Виктор Константинович, выбрав момент, разговорился с ним. У паренька были старые счеты с церковниками. А тот случай, из-за которого он попал в ссылку, произошел в далекой кубанской станице во время похорон его дяди.
— Пришли мы в церковь, — рассказывал Курнатовскому Егор Гвоздев. — Поп за отпевание запросил пять рублей. Отец дал: надо так надо. Стали дядю отпевать. Дьякон покрыл гроб синим покрывалом, на котором изображены ангелы, и покрыл-то гроб ровно наполовину. Стали гроб из церкви выносить — поп еще два рубля требует. «За что же, батюшка?»- спрашивает отец. «За святое покрывало, — отвечает поп, — чтобы брат твой, невежа, прямо в рай попал». — «Так уж дайте, батюшка, нам это покрывало на кладбище…» А священник показал отцу кукиш, требует денег и не дает гроб вынести из церкви. Слово за слово… Я — за отца. За попа — дьякон, звонарь. Чуть гроб не перевернули. Ну, тут я попу клок бороды вырвал. Он первым ударил отца. Судили нас. Дьякон и звонарь врали, будто я ругал бога и святых, осквернил храм божий. Отца выпороли на сходе и по старости лет простили, а меня вот на три года в Сибирь, чтобы не кощунствовал, не перечил духовному пастырю…
