Осенью 1927 года нам посчастливилось посетить этот уголок. Доехали пароходом до Рыбинска, затем поездом до станции Шестихино. Отсюда до Борка 14 верст, транспорта никакого. Несмотря на сумерки, рискнули идти пешком. Неожиданно узкая ухабистая дорога пошла лесом и начался дождь. Мы свернули с пути и устроились на ночлег под одним из рыжих суслонов, обставив себя снопами. Ночью тревожили охотничьи выстрелы, близкий лай собак. На рассвете разбудил бодрящий холодок. Умывшись в ручье, пошли дальше.
Вот и Борок. Вышла одетая в серое клетчатое платье Ксения Алексеевна, расцеловалась с нами. Потом показался в своей неизменной блузе, горошковом галстуке и брезентовых туфлях Николай Александрович, очень удивившийся тому, что мы решились отправиться со станции на ночь глядя. Пока готовился чай, осмотрели усадьбу. Старый парк, заросли ельника и акаций, красивый пруд с островом посредине. В четырех верстах — Волга. Просторный барский флигель окружен морем цветов, над всеми возвышаются, сверкая, «золотые шары». В четырех просторных комнатах размещались зал, кабинет Ксении Алексеевны, спальня и хозяйственная комната. На втором этаже, в мезонине, где царила полнейшая тишина, находились кабинет и библиотека ученого. Тут стояли столы, заваленные книгами, чертежами, рисунками, таблицами, астрономическими и географическими картами. Сюда поступали книги из разных библиотек страны и мира, на русском и иностранных языках (Морозов знал 11 языков). Немало было редчайших древних книг огромного формата в кожаных переплетах. Как раз в это время Морозов трудился над восьмитомным исследованием «Христос». Подготовка материалов началась лет сорок назад, еще в Шлиссельбургской крепости. Нельзя было не изумиться увлеченности Николая Александровича: Ведь он перенес голод, холод и мрак царских застенков, в которых пробыл 28 лет! А Ксения Алексеевна шутила:
— Он будет жить, сколько захочет, и умрет, когда захочет.
После чая опять вышли на прогулку.
— Вот здесь, — сказал ученый, — я ежедневно прогуливаюсь минут двадцать около пяти часов вечера, когда начнет одолевать усталость и дремота.
Отец удивился:
— А разве вы днем не отдыхаете?
— Нет, только прогуливаюсь, чтобы отогнать усталость. А потом — опять за труд. И ничего, чувствую себя прекрасно.
Три дня в Борке пролетели незаметно. Были прогулки, во время которых обходили Борок, любовались обширным прудом, живописно заросшим кустами. Собирая букеты, я выведывала у Николая Александровича названия незнакомых растений, он, конечно, знал все. Ему понравились мои детские стихи, прочитанные во время этих путешествий, не одобрял он только «новшества» в них — ассонансы, стихи с которыми запоминаются хуже, нежели с чистыми рифмами.
Николаю Александровичу предстояло съездить в Ленинград по издательским делам. Он обещал вернуться через неделю и, как в свое время Дрожжин, уговаривал нас погостить в Борке до его возвращения. Но отца в Ярославле ждала работа, и пришлось уехать в тот же день вслед за Морозовым. Это было 17 августа. Шустрая рыжая лошадка повезла нас на станцию Волга. Мелькали уже начавшие выцветать леса, на мшистых кочках рубиновыми сережками алела брусника, грохотали мосты под нашими колесами, когда переезжали речки Иль и Сутку. Минуя бывшую усадьбу Мурзино, женщина-ямщик рассказывала, как после революции изнеженным господским барышням приходилось под зноем жать рожь вместе с деревенскими бабами. Поездом мы добрались до Рыбинска, а дальше на пароходе «Чернышевский».
Светлые воспоминания увозили мы из гостеприимного Борка. Ксения Алексеевна — воплощенное радушие, живость, веселость. Прежде мы знали ее как талантливую переводчицу с английского, французского и других языков, слышали, что она была первоклассной пианисткой. Нас очаровала эта невысокая смуглая женщина с черными волосами и черными горящими глазами. Она говорила громко и быстро, отличалась подвижностью. По происхождению Ксения Алексеевна была южанкой: дед — француз, бабушка — испанка. Ей приходилось бывать во многих городах Италии, Англии, Германии, Франции, Швеции, Норвегии, Турции. С концертами она не выступала уже лет десять, в Борке стояло давно замолчавшее пианино.
Однажды, когда Морозов вновь навестил нас, квартиру буквально осаждали местные гости, в частности профессора педагогического института имени К. Д. Ушинского, писатели Д. Горбунов и другие. Летний день дышал зноем. Окна в домике были распахнуты. Николай Александрович сидел возле одного из них, а желавшие с ним побеседовать разместились на улице и задавали бесчисленные вопросы. Разговор коснулся его книг «Откровение в грозе и буре» и «Пророки». Он вспоминал, как, сидя в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где не давали никаких книг, кроме религиозных, оставшихся еще после декабристов, увлекся апокалипсисом и решил разгадать его загадки, а потом описал деятельность пророков.
Всех интересовало знакомство ветерана русской революции с Карлом Марксом и его семьей. В 1880 году Морозов посетил Лондон и встретился с К. Марксом с намерением привлечь его к сотрудничеству в только что созданной «Социально-революционной библиотеке», на что Маркс охотно согласился. По словам Николая Александровича, Маркс чрезвычайно интересовался русским народовольчеством, восхищался его титанической борьбой против самодержавия, которое тюрьмами и каторгой не могло сломить борцов за свободу. К. Маркс передал Морозову тогда для перевода «Коммунистический манифест» и другие работы.
Посетители были глубоко удовлетворены беседой. Когда все разошлись, отец с гостем отправились на прогулку. Было уже поздно. Тишина и прохлада опускались на истомленную зноем землю. Сквозь кружево склонившихся деревьев таинственно поблескивал старый пруд. Во время прогулки Морозов поделился еще одним воспоминанием. В Шлиссельбургской одиночке он заинтересовался ошибкой в предсказании солнечного затмения, допущенной придворным астрономом китайского императора и стоившей ему жизни. Узник решил выяснить эту ошибку и высчитал солнечные затмения за три тысячи лет. А потом, увлекшись, сделал расчеты на две тысячи лет вперед. Таков был научный энтузиазм автора «Звездных песен»!
Невзирая на преклонный возраст и перегрузки, Николай Александрович продолжал писать Малютину и в 40-е годы. Он являл собою прекрасный пример несгибаемой силы духа, безграничной преданности революции и науке, уменья жить и плодотворно трудиться в любых условиях. Помню, как приятно удивил меня плакат в спортзале одного из сочинских курортов, на котором было написано изречение Морозова. Оно призывало любить гимнастику, потому что гимнастика дает хорошее развитие, бодрость, трудоспособность. «Порукой в этом мои девяносто лет», — гласил плакат. Общение с таким человеком было для окружающих великим жизненным эликсиром.
