провалит ближайшие выборы, от его партии, вполне возможно, останутся рожки да ножки. Между тем Шери держалась непринужденно, выглядела уверенной в себе, образованной, с головы до пят королевским адвокатом с широкими культурными интересами. (А Вы в тот вечер признались, что не ходите в театры и не читаете для удовольствия.) Но как меняет человека должность! В Чекере Ваша улыбка была почти естественной, Ваши жесты – успокаивающими, Вы целиком и полностью были в своей тарелке. У Шери же, напротив, нервы, казалось, стали совсем никуда. Когда она водила нас по дому – “а это, конечно, знаменитая Длинная Комната, а здесь, посмотрите, знаменитое ля-ля, а вон на той стене висит знаменитое ля-ля-ля”, – возникало чувство, что она скорей повесится, чем будет еще пять или десять лет оставаться второй скрипкой, изображать из себя скромную добропорядочную супругу владельца Чекере. Вы словно поменялись свойствами личности. Занятно.
За ужином Ваша семья была очаровательна, Гордон Браун и его Сара, Аластер Кэмбл [238] и его Фиона – приятнейшие люди. А Кэмерон Макинтош [239]! А Мик Хакнелл [240]! А знойная подруга Мика – жаль, забыл, как ее зовут! Это превзошло все наши ожидания. Нет слов, как это нас подбодрило, ведь, признаюсь Вам, день у нас с Элизабет был непростой, Иран по случаю годовщины, как всегда, изощрялся в красотах речи. Саней с “Баунти” посулил доплату, если меня убьют в Соединенных Штатах, “потому что все ненавидят Америку”. Генеральный прокурор Мортеза Моктади заявил, что “пролить кровь этого человека – обязанность”, государственное тегеранское радио рассуждало о том, что “прекращение никчемной жизни этого человека способно вдохнуть в ислам новую жизнь”. Все это слегка огорчает, Вам не кажется? Так что, если я был не в самом приподнятом настроении, я уверен, Вы понимаете почему.
Но должен сказать, что я проникся самыми теплыми чувствами к Робину Куку и Дереку Фатчетту. В эту нежеланную годовщину для меня очень много значили слова министра иностранных дел, публично потребовавшего отменить фетву, потребовавшего от Ирана начать диалог на эту тему. Ведь были, знаете, такие министры иностранных дел… но лучше не поминать прошлого. Просто скажу, что благодарен новому руководству и ценю его стремление бороться с религиозным фанатизмом.
Кстати, слыхал, что и Вы, и Шери – глубоко религиозные люди. Поздравляю с тем, как хорошо вы оба умеете это скрывать.
Был, помню, момент, который меня удивил. Два момента, пожалуй. Помнится, Вы качали маленького Милана на колене. Это было мило. А потом Вы заговорили о свободе, и я подумал: о, интересно, и я отвернулся от знойной подруги Мика Хакнелла, чтобы послушать Вас, а Вы повели разговор о свободе как о свободе рынка, как будто к этому она для Вас и сводится, чего не может быть, ведь Вы премьер-лейборист, не правда ли? Так что я, наверно, чего-то не понял, или, возможно, это новая концепция в рамках Нового Лейборизма: свобода = свобода рынка. Так или иначе, я этого не ожидал.
А потом мы уходили, и персонал ворковал над Миланом: это так мило, говорили нам, что в доме теперь бывают дети, ведь прежние премьер-министры были люди постарше со взрослыми детьми, но сейчас частенько тут топочут маленькие ножки младших Блэров, и старый дом оживает. Нам с Элизабет это понравилось, и нам понравился огромный плюшевый медведь в прихожей – подарок главы некоего государства, возможно президента Дремучего Перу [241]. Я спросил, как его зовут, Шери ответила, что имя ему еще не придумали, и я без паузы брякнул: “Вам следовало бы его назвать Тони Бэр» [242]. Не выдающаяся шутка, допускаю, но по крайней мере я выпалил ее быстро, так что, может быть, она заслуживала хоть малюсенькой улыбочки? Но нет, Вы с каменным лицом сказали: “Нет, мне такое имя не нравится”, и я ушел, думая: о ужас, у премьер-министра нет чувства юмора.
Впрочем, не так уж это меня заботило. Ваше правительство было на моей стороне, и это значило, что на отдельные режущие слух нотки можно не обращать внимания, и даже на более поздней стадии Вашего премьерства, когда неблагозвучные ноты сделались громче и резали слух сильнее, когда игнорировать их стало очень трудно, я неизменно питал к Вам слабость, я не мог возненавидеть Вас так, как возненавидели многие, потому что Вы – или, по крайней мере, Ваши мистер Кук и мистер Фатчетт – честно постарались изменить мою жизнь к лучшему. И в конце концов добились в этом успеха. Что вряд ли перевешивает вторжение в Ирак, но на моих личных весах это тянет немало, точно Вам говорю.
Спасибо еще раз за прелестный вечер.
На другой день после ужина в Чекере – в день, когда о нем сообщили прессе, – Иран заявил, что “удивлен” призывом Робина Кука к отмене фетвы. “Она будет оставаться в силе десять тысяч лет”, – гласило заявление Ирана, и он подумал: Что ж, если я проживу десять тысяч лет, это меня вполне устраивает.
А еще день спустя они с Робином Куком стояли бок о бок в Посольском зале ожидания в Форин-офисе перед репортерами и фотокорреспондентами, и Кук сделал несколько жестких, бескомпромиссных замечаний, и иранскому правительству Хатами было отправлено еще одно громкое, недвусмысленное послание. Его охранник Кит Уильямс, когда они выходили из здания, шепнул ему: “Они оказали вам честь, сэр”.
Новая, твердая позиция британского правительства, кажется, производила некоторый эффект.
Мэри Робинсон, бывший президент Ирландии и новый комиссар ООН по правам человека, поехала в Тегеран, встретилась там с официальными лицами высокого ранга и после визита заявила, что Иран “никоим образом не поддерживает” осуществление фетвы. Специальному докладчику ООН по Ирану было сказано, что “в отношении фетвы возможен определенный прогресс”. А министр иностранных дел Италии Ламберто Дини, встретившись со своим иранским коллегой Камалем Харрази, услышал от него, что Иран “полностью готов сотрудничать с Европой в решении существующих политических проблем”.
Теперь у его семьи был дом. Одну бывшую спальню полицейских превратили в комнату Милана, а их “общая комната”, где мебель почти пришла в негодность, могла стать комнатой для игр, и оставались еще две свободные спальни. Если дом будет засвечен, постоянно говорили им, это станет огромной проблемой, но истина такова: дом так никогда и не был засвечен. О нем не пронюхали, о нем ничего не просочилось в газеты, он не стал проблемой для сил безопасности, он, вопреки предостережениям, не потребовал “колоссальных” денежных затрат на технические средства безопасности и громадного количества
