А время было сложным, бурным и противоречивым… Происходившее на сцене было правдивым и убедительным отражением жизни того времени. Удачно сыграли артисты свои роли или нет – это вопрос другой, но сколько было разговоров о падении нравов женской половины общества, особенно среди студенческой молодежи. Сколько было разговоров о свободной любви, о протесте против ханжеского общественного мнения и общественной морали. И появились целые направления литературные и философские, которые оправдывали свободу половых отношений как права личности, права человека..
Появились проповедники эротизма… И сбитые с толку курсистки попадали под влияние этой безнравственной теории, оправдывая свое легкомыслие патетическими словами. Четверть века спустя, в конце своей жизни, Андрей Белый, вспоминая свою молодость, беготню с лекциями по различным курсам, писал: «…курсистки слали мне и объяснения в любви, и приклеенные к письмам свои портреты; однажды явилась курсистка в аршинной шляпе, с каким-то жезлом, перевязанным розовой ленточкой, который она патетически втыкала в пол; затворив за собою дверь и подняв веще руку, она объявила, что зовет меня к просторам исканий из «душных» стен; и в подтверждение своих слов сняла шляпу и распустила волосы, почти склонясь ко мне на плечо и ожидая – чего? Я, сразу увидев, что она играет роль ибсеновской таинственной женщины, постарался ей доказать, что я не Сольнес и не Левборг; и она ушла, обидевшись на мою трезвость; позднее из писем Блока узнал я, что и к нему являлась какая-то Гильда; может быть – эта же, а может – иная; «Гильды» десятками появлялись в те дни; большинство из них – провинциальные девочки, явившиеся на курсы, увлекшиеся всем новым и захотевшие «дерзать»; все это было смешно и наивно… Уже гораздо поздней бывали ужасные случаи – вроде появления писем с извещением: «Для тебя я на все готова». И – подпись. Засим – появление на все готовой… особы:
– Вы кто?
– А я вам писала.
И незнакомка называла фамилию; тогда следовал быстрый ответ с моей стороны:
– Ступайте, откуда пришли.
– Какой вы филистер.
Это еще полбеды; а вот с Леонидом Андреевым был случай почище: явилась какая-то «дерзновенная» и, оказавшись с писателем вдвоем в кабинете, так и бацнула: ее цель – создать сверхчеловека, т. е. младенца; для этого ей надо участие Леонида Андреева; и тотчас же предложила заняться этим созданием – сию же минуту, чтобы не терять даром драгоценного времени. Испуганный писатель позвал на помощь жену, при появлении которой «дерзновенная» пришла в ярость и обратилась к жене Андреева с «солнечной» речью:
– Ступай, гадина, – ты не понимаешь, что к орлу своему прилетела орлица…»
Весь 1908 год шел скандальный разговор вокруг романа Михаила Арцыбашева «Санин». В романе увидели аморальность и откровенную порнографию, «оплевание жизни и революции», нахальство и цинизм главного героя, глумление над вековой традицией русской литературы, отличавшейся сдержанностью в описании интимных сторон человеческих отношений. И лишь некоторые писатели, как Куприн, уже задумавший написать роман о проститутках, отозвался о «Санине» как интересном, оригинальном и очень талантливом. Александр Блок увидел в «Санине» «замечательное произведение», писатель «нащупал какую-то твердую почву и вышел в путь». В главном герое «Санина» Блок заметил настоящего человека, «с непреклонной волей, сдержанно улыбающегося, к чему-то готового, крепкого, свободного». «И думаешь – то ли еще будет? А может быть, пропадет и такой человек, потеряется в поле, куда он соскочил с мчащегося поезда, – и ничего не будет?»
Это явление становилось злобой дня, и Леонид Андреев, внимательно откликавшийся на веления времени, не мог обойти молчанием эти житейские вопросы.
«Дни нашей жизни, или «Любовь студента» – отклик на вопросы, которые стояли в обществе, которые волновали писателей, философов, религиозных деятелей, педагогов… Почему стало возможным такое явление, о котором вспоминают Блок, Белый и многие другие?
Подспудные темные силы расшатывали и моральные устои России. Во всяком случае, так думали многие из тех, кто окружал Шаляпина.
Внизу, на сцене Мариинского театра, смолкли последние звуки оперы Серова «Юдифь». «Ты, Боже, внял моленьям народа моего…» – последние слова торжествующей Юдифи, исполнившей подвиг во имя спасения своего народа от ассирийских поработителей… Минут десять – пятнадцать будут вызывать исполнителей, несколько минут одного Шаляпина, и уж только после этого ставшего привычным ритуалом обычая, после этих бесконечных выходов на сцену, он поднимется сюда, под крышу театра, где уже все готово, чтобы достойно принять его. Хозяйствует под крышей театра знаменитый театральный художник и портретист – Александр Яковлевич Головин, создавший уже несколько портретов Шаляпина в ролях Мефистофеля, Демона, Фарлафа. Настал черед запечатлеть Шаляпина и в роли Олоферна, а то ведь редко стал бывать на сцене Мариинского, все больше в разъездах по миру, нужно пользоваться этой минутой… Напрасно будут ждать выхода любимца у подъезда театра: договорились, что всю ночь он будет позировать Головину… Эти страстные поклонники шаляпинского таланта не жалеют своих юных сил, чтобы достать билетик, собираются группами, занимают очередь, устраивают переклички, греются у ночных костров, но не покидают очереди. И в эту ночь наверняка стоят у театральных касс курсистки, студенты, мелкие служащие, те, кто обычно заполняет галерку и своими бурными аплодисментами предопределяет успех спектаклям. А если уж начнут «шикать», то с уверенностью можно сказать, что спектакль будет сорван, провалится.
Всю ночь Головин будет работать над портретом, а Шаляпин позировать в костюме Олоферна, в гриме, в неподвижной позе, застыв, словно скульптура, но другого времени у него нет и не будет – все расписано по дням и по минутам, к тому же и переодеваться не нужно. Да и в образе Олоферна ему легче остаться, чем заново вживаться в образ свирепого полководца в другое время.
Внизу, на сцене и в зале, уж погасли огни. Лишь под самой крышей, в громадной полукруглой комнате, почти в точности повторяющей размеры зрительного зала, расположенного под ней, в белом халате, накинутом на изящный черный костюм, в бабочке, с лихо закрученными усами на круглом довольном лице, опираясь на стул, ожидающе смотрел на дверь Головин, нетерпеливо поглядывали на дверь и его помощники – молодые художники Борис Альмединген и Михаил Зандин…
Все готово для работы над портретом Шаляпина в образе Олоферна. Давно уже договорились о позе и о моменте, в каком он должен «застыть», – в левой руке чаша, а правая четко должна показывать «профильность» как стиль исполнения и создания образа полководца. И он предстает в этот момент жестким, волевым, бесстрашным и беспощадным, лукавым и нетерпеливым… «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь…»
