— Ну где же ваше слово? — говорит еврей, указывая на лежащего Гарина. Вы же мне сказали, что он будет трезв, как стекло… И он-таки лежит, как стекло. Ой, я уже вижу, что мнетаки придется закрыть спектакли!.. Вы хотите, чтобы я нищим ушел отсюда… Ведь я городской управе плачу вперед, а сам получаю назад. Вы же помните, как «Человек, который смеется» не состоялся?.. А почему не состоялся?.. А потому, что господин Гарин на ногах не стоял… Но я не хочу докладывать на этом деле!.. Вы слышите?.. Не хочу!..
Еврей не говорит, а кричит изо всей мочи. И спящий просыпается. Сначала Гарин потягивается и рычит, потом приподнимается и обеими руками трет лицо и голову, а затем длительно зевает, встает и, заложив руки за голову, вытягивается во весь гигантский рост и так рявкает, что еврей невольно делает шаг назад.
— Кто вы и что вам от меня надо? — гудящим басом обращается проснувшийся к пришедшим.
— Господин Гарин… Извините меня… — начинает еврей тихо и примирительно, — но я пришел просить вас, чтобы вы мне из «Короля Лира» не сделали «Человека, который смеется»… Сегодня полный сбор… И если мне придется возвратить публике…
Гарин не дает ему договорить:
— Вон отсюда!.. Здесь храм искусства, а не базар!..
Мощный голос Гарина ветром сдувает пришедших, и оба исчезают.
А я прижимаюсь к стене и не знаю — бежать или оставаться?
— Мишка!.. Ты здесь, миляга?.. Получил ответ?..
И уже другой человек говорит: тон мягкий и приятно-густой.
Я подаю письмо. Гарин подходит к лампочке, наклоняется и читает.
— Ага!.. То-то!.. Вот так лучше будет… — шепчет он про себя.
Потом садится на стул, задумывается и вдруг вскакивает, идет к двери, высовывает в коридор голову и кричит:
— Парикмахер!..
Рев Гарина катится большими барабанами, и сейчас же раздаются чьи-то торопливые шаги.
Вбегает тонкий, костлявый человек на длинных ногах-ходулях, в коротенькой черной визитке. Небольшая птичья голова его висит на гусиной шее впереди туловища.
— Уберите эту вонючку и дайте пару свечей! — приказывает Гарин.
Парикмахер, согнувшись в «э» оборотное, хватает лампочку и молча уходит.
Гарин снова опускается на стул, роняет тяжелую голову на грудь и стонет.
— Какая гадость во рту! — ворчит он. — Фу ты, чорт возьми!
Потом, обращаясь ко мне:
— Мишка, голубчик ты мой… Сбегай, душа моя, за квасом… Знаешь, тут на площади погреб есть…
Он запускает два пальца в жилетный карман, достает двугривенный и протягивает его мне…
— Сбегай… сделай милость…
С этого момента попадаю во власть Гарина, теряю представление о времени и уже не думаю об Оксане.
Возвращаюсь с квасом и застаю парикмахера. Комната освещена двумя свечами, воткнутыми в бутылки.
— Принес?! — радостно восклицает Гарин. — Ну, что Мишка за молодец такой!.. Сдачу возьми себе на орехи, — добавляет он.
В моей руке целый пятиалтынный! Мне даже не верится: никогда еще таких больших денег у меня не было.
Гарин выпивает квас залпом — стакан за стаканом.
Ладонью вытирает толстогубый рот, поднимается, расправляет широкие плечи, откидывает назад большую темнорусую голову, обеими руками подтягивает брюки и пробует голос:
— Та-ма-ра… Са-ла-ман-дра…
Из богатырской груди вырываются не звуки человеческого голоса, а вопли необычайной силы, заполняющие не только нашу комнату, но и все смежные помещения.
— Ну, что… как звучит голос? Недурно как будто? — спрашивает Гарин.
Парикмахер, прежде чем ответить, оправляет выскочивший из короткого рукава визитки манжет, вытягивает вперед голову с остренькой бородкой, похожей на запятую концом вверх, и говорит на плохом русском языке:
— Разве у вас голос звучит? Он бьет пудовым молотом прямо по голове.
Гарин хохочет. А спустя немного становится в позу, делается меньше ростом, суживает глаза, лицо принимает выражение оскорбленного человека, доведенного обидой до отчаяния, а затем голосом, полным злой горечи, декламирует.
Дуй, ветер, злись, пока не лопнут щеки!..
Вы, хляби вод, стремитесь ураганом,
Залейте башни, флюгера на башнях…
Вы, серные и быстрые огни,
Предвестники громовых тяжких стрел,
Дубов крушители…
Летите прямо
На голову мою седую.
Я слушаю с остановившимся сердцем, и полнозвучные слова, произносимые Гариным, живут и гнездятся под моим черепом.
— Вот что, дорогой мой, — неожиданно обрывает Гарин, обращаясь к парикмахеру, — с третьего действия мне понадобится второй парик… Тот самый, что надевал в Виннице…
— Это все можно, но где я возьму помощника? Захарка уже второй день валяется пьяный, а сегодня действующих лиц — целая синагога… Вот вы, господин Гарин, — продолжает парикмахер, — не любите евреев… А за что? За то, что мы не пьяницы? Мне уже сорок лет, а я, извините, ни разу еще не был пьян.
— Да неужели?! — перебивает Гарин. — Прожить сорок лет — и ни разу… От всего сердца жалею вас… А что касается помощника, то я рекомендую Мишку: человек на редкость… Мишка, пойдешь в помощники?
— Пойду, — откликаюсь я, уверенный, что мое согласие доставит удовольствие Гарину.
Парикмахер поворачивает свою маленькую птичью голову в мою сторону и всматривается в меня глазами ученого, разглядывающего козявку.
— Вы все шутить любите! — говорит Гарину парикмахер. — Какой же это помощник, когда он ниже моего колена?
— Это ничего не значит: мал, да удал…
Длиннокостный парикмахер подходит ко мне, наклоняется и спрашивает на родном языке:
— Ты еврейское дитя?
Я утвердительно киваю головой.
— Ну, идем уже, — обидчивым тоном говорит парикмахер и первый выходит из комнаты.
Я следую за ним. В коридоре нам встречается еврей, разбудивший давеча Гарина.
— Ну, что?.. Как там у него?.. — спрашивает еврей.
— Вы уже можете войти: он в порядке…
— Ой, вы себе представить не можете, сколько крови стоят мне эти знаменитые актеры!..
— Разве театр приносит вам убыток?
— Хорошенький вопрос!.. Уж я вам скажу по секрету: если бы я не держал ассенизационного обоза, я бы отсюда ушел без рубахи. Обоз — это действительно золотое дело. Но у меня же еврейское счастье! И управа грозит отнять у меня ассенизацию, если я откажусь от театра. И вот то золото, что я добываю от вывозки нечистот, я отдаю этому сумасшедшему дому, чтоб он вам сгорел.
Арендатор приподнимает широкие плечи, запускает толстые пальцы в темную чащу жестококудрой бороды и направляется к уборной Гарина. Не проходит и полчаса, как я уже становлюсь здесь своим человеком.
