Прокурор: – Зачем же? Просто назовите.
Я: – Это имеет отношение к данному процессу, и потому я хотел бы в двух словах…
Прокурор: – Название, название!
Я: – Хорошо. «Нюрнбергский процесс над нацистскими судьями». По поводу аналогичных процессов там говорится…
Прокурор: – Достаточно! Ясно, о чем там говорится, мы сами можем прочитать. Я просил только название – вы сказали… И хорошо. Мы видим, что вы знакомы с юридической литературой. Вы вот тут все жаловались на то, что вас преследовали, не давали вам, так сказать, жить после освобождения. А как же вы думаете? Вы, – почти скандируя выговорил он, – совершили тяжкое государственное преступление, и хотите, чтобы вас сразу приняли в наш советский коллектив? Нет и нет! Да как же за вами не следить? – вон вы на что руку подняли!
Я: – Не надо менять местами причины и следствия!
Прокурор: – Вы – советский гражданин и на вас распространяется советская юрисдикция: совершили преступление – извольте отвечать.
Я: – Только соразмерно содеянному!
Прокурор: – Если бы вы исправились, отбывая наказание… Но ведь вот какую характеристику дала вам лагерная администрация: «За время пребывания в ИТУ Кузнецов проявил себя с отрицательной стороны, зарекомендовал себя матерым антисоветчиком. На меры воспитательного воздействия реагировал враждебно, политзанятий не посещал, на беседах с работниками лагеря вел себя высокомерно. Неоднократно водворялся в штрафной изолятор, а в 67 г. был отправлен в тюрму за отказ от работы. Избивал заключенных, ставших на путь исправления, оскорблял работников санчасти…». Вот как! Это верно о вас написано?
Я: – Приблизительно. Во всяком случае об оскорблении работников санчасти не может быть и речи – никогда к ним не обращался.
Прокурор: – За что вас отправили в тюрьму?
Я: – За отказ от работы. Там же написано…
Прокурор: – Значит, вы не хотели работать?
Я: – Я просто хотел поехать в тюрьму. Прокурор: – Чтобы только не работать?
Я: – Да. Как ранее меня Мурженко и Федоров, я предпочел тюрьму, лишь бы иметь хоть сколько-то времени для книг.
Прокурор: – Ах, вот как! И вы говорите, что исправились!
Я: – (возмущенно): Я этого никогда не говорил! Мне незачем исправляться – в вашем понимании, разумеется.
Прокурор: – Так правильно вас судили в 62 г., или нет? Как советского гражданина, совершившего тяжкое преступление, особо опасное государственное преступление! Да или нет?
Я (тихо): – Нет.
Прокурор: – Значит, – да!
Я: – Нет.
Прокурор: – Что же, и то хорошо, что признаете…
Я (повысив голос почти до крика): Я сказал нет!
Прокурор: – Ах, нет? Так вы так и говорите. Оказавшись в Швеции, вы собирались выступить на пресс-конференции, как показал Бутман во время предварительного следствия. Правильно он показал?
Я: – Я не помню таких показаний. Их просто нет. Поведение за границей нами не обговаривалось.
Прокурор: – Однако вы ведь не отрицаете, что у вас антисоветские взгляды?
Я: – Свои взгляды я изложил. Можете считать их антисоветскими, хотя сам я их квалифицирую иначе.
Прокурор: – Во время следствия вы заявили, что не считаете себя советским гражданином. Так это?
Я: – Я сказал, что являюсь советским гражданином лишь формально.
Прокурор: – Вам приходилось читать сионистскую литературу?
Я: – В вашем понимании сионизма – нет.
Прокурор: – Существует только одно понимание сионизма – марксистско-ленинское.
Я: – Слышали уже – всемирная власть, орудие империализма… Вы делаете из сионизма жупел, которым пугаете московских купчих всех гильдий.
Прокурор: – Оставим это. Так. Говоря о захвате самолета, вы сравнили его с угоном машины. Машина – это не самолет. Машину можно перегнать с одной улицы на другую, а на самолете ведь с улицы на улицу не перелетишь.
Я (после долгого оторопелого молчания): – Почему? Можно… На вертолете, например.
Прокурор: – На вертолете, но не самолете!
Я: – А вертолет – это что? Прокурор: – Не самолет… Вы лично изготовили дубинки и кастет?
Я: – Да.
Прокурор: – Один?
Я: – Один.
Прокурор: – Залмансон Сильва, скажите, вы помогали Кузнецову изготовлять кастет?
Сильва: – Да.
Прокурор: – Так как же, Кузнецов?
Я: – Она просто присутствовала. Если это называется помощью?… Я делал кастет сам, один.
Прокурор: – А дубинки?
Я: – Тоже один.
Прокурор: – Залмансон Израиль, скажите, кто делал дубинки?
Изя: – Я, а Эдик мне только помогал.
Прокурор: – Так! А для какой цели вы их, Кузнецов, изготовили?
Я: – Это не очень просто для однозначного ответа… Попробую объяснить. Дело в том, что замысел побега родился без меня, без меня обсуждались и детали подготовки к 1-му варианту – во всяком случае на первых стадиях обсуждения. Посвятив меня в подробности этого плана, мне сказали, что в качестве орудий нападения могут быть использованы дубинки. До реализации нашего замысла было еще далековато. Дубинки – мелочь, но и за нее нужно кому-то и как-то взяться. Были сделаны определенные шаги – достать ведь нужный материал не просто, – а изготовление дубинок – не более как завершение раз начатого дела, уже, явно и ненужного, но тяготеющего к завершению само по себе. Кастет родился иначе – как: результат спора между мной и Израилем: он настаивал на невоможности его ручного изготовления – я доказал ему наглядно.
Прокурор: – Значит, вы не собирались использовать его при разбойном нападении на пилотов?
Я: – Пока его не было, – не собирались, но когда он появился… Есть ведь соблазн оружия. Поскольку я обязался напасть на 1-го пилота, я решил иметь при себе кастет. Хотя я должен был просто схватить пилота за шиворот и втащить его в самолет, где мне помогли бы связать его, я решил на всякий случай прихватить с собой кастет.
Прокурор: – Изготовить кастет, взять его с собой, но никого им не бить, так?
Я: – Именно. Характерно, что вопрос о типе обращения с экипажем волновал нас на всех стадиях подготовки к захвату самолета. Еще в марте, во время обсуждения так называемого 1-го варианта было решено, что в идеале следует стремиться к тому, чтобы на пилотах не было и царапины. (Возмущенное шевеление и иронические возгласы в рядах спецпублики). Разумеется, не столько вследствие неприятия жестокости, сколько из нежелания быть причисленными к уголовным преступникам и намерения лишить советское правительство одного из наиболее веских оснований для требования вернуть нас в СССР. Что именно таковой была наша установка, говорит и мое намерение отобрать у пилотов документы на случай, если бы советскими органами (в обоснование уголовного характера нашего деяния) было заявлено, что мы убили пилотов. Такое ведь не исключено… Тогда документы пригодились бы для опознания личностей…
