— А-а… — сообразил, наконец, Слободкин. — Было такое дело один раз. Бежал Зимовец. Со всех ног летел.
— Из Смоленска? Или из Вязьмы?
— Из госпиталя.
— А ты, погляжу, влюбленный в своего Зимовца. Ну, тогда как пить дать к ночи явится.
Вечером действительно няня подложила на тумбочку Слободкина небольшой сверток.
— Пришел твой. Ответа ждет. Только что-то больно торопится, — и вынула из кармана халата огрызок карандаша.
Слободкин, не разворачивая свертка, не читая записки Зимовца, в полутьме настрочил ему кратко и восторженно: Спасибо тебе, Зима! Всем ребятам спасибо. У меня все хорошо, а сегодня тем более. Приходи!
Только после того, как няня ушла с запиской, Слободкин принялся за сверток.
Вот долгожданное письмо от матери. Вот послание самого Зимовца. Пахнущая типографской краской какая-то газета. А это что такое? В руках Слободкина блеснул металлом плоский предмет. Неужели зажигалка? Так и есть!
— Теперь мы не только с куревом, но и с освещением! — радостно сказал соседу Слободкин, вскрыл конверт и, подсвечивая себе зажигалкой, стал читать.
Чем больше вникал он в материнское письмо, тем тревожнее становилось на душе.
Скурихин наблюдал сперва молча, не перебивая, потом все же спросил:
— Из дому, что ли?
— От мамы… Одна она там осталась. Совсем одна. А письмо просто удивительное. Будто все у нее есть, всем вот как обеспечена. Это в теперешней-то Москве! Правда, немца там пуганули как следует, но он еще близко совсем.
— А ты чего хотел? Что б она расписала, как в очереди на морозе за куском хлеба стоит? Не напишет. Карточки потеряет, будет с голоду пухнуть — нипочем не узнаешь.
— Карточки потеряет?..
— Это я к слову просто. Где же слыхано, чтобы женщина карточки не сберегла? Мы, мужики, олухи в таких делах. А бабы — народ хозяйственный.
Но Слободкин уже не мог успокоиться. В его воображении рисовались картины одна мрачнее другой. Он и тогда, после поездки Кузи в Москву, понял, что мать живет трудно, но с тех пор прошло много месяцев. И каких! Враг побывал у самых стен столицы. Опустошены огромные территории…
В эту ночь Слободкин принял решение во что бы то ни стало как-то помочь матери. Как и чем, он еще не знал. Но необходимо что-то срочно сделать.
Утром он написал ей письмо. В письме говорилось, что живет хорошо, ни в чем, буквально ай в чем не нуждается. Зима здесь суровая, но одет он как следует. В бараках тепло, чисто и даже уютно. О нем заботятся. И конечно, здоров. Вот скучает только. Очень, очень скучает по дому. Но дела на фронте идут уже лучше. Немца в Москву не пустили, дали ему прикурить как следует. И еще скоро дадут. Товарищ Сталин сказал — недалек тот день, когда мы разгромим врага. Читала, конечно? Слышала?
Слободкин, прежде чем отправить письмо, показал его Скурихину. Тот прочел не спеша, обстоятельно, несколько раз.
— В общем и целом правильно. Отсылай. Хорошо бы еще и подсобить ей. Да как? Слободкин молчал, не вендах что-либо придумать.
— Надо разузнать на заводе как следует, — сказал Скурихин, — не бывает ли оказии какой в Москву. Военпреды, говорят, ездят во все концы, на самолетах летают. Попроси Зимовца своего, пусть разведает. Картошки старуха еще принесет. Вот тебе и гостинец матери. Много ли ей нужно? А силы поддержит и об сыне переживать перестанет.
Слободкина все больше поражал Скурихин. Сам еле жив. И старухе его, конечно, не сладко. А сколько добра в этом сердце, сколько желания помочь другому, в сущности совсем чужому, незнакомому человеку! С таким не пропадешь, думал Слободкин. Хотел даже и насчет Ины ему рассказать, потом передумал. Чего зря болтать? Зимовец пишет, что заняться как следует ее розыском ему все еще некогда. Что верно, то верно. Некогда. Да и подумать только. На многие сотни верст вокруг в заметенных снегами степях разбросаны деревушки. Ни дорог между ними, ни тропок. Если только случай поможет напасть на след Ины? Оставалось одно — надеяться. И при первой возможности идти в обком комсомола.
Не стал Слободкин рассказывать Скурихину и о газете, присланной Зимовцом с завода. Там какой-то чудак расписал человека в кавалерийской шинели чуть ли не как героя. Заметка так и называлась: Подвиг Слободкина. Слободкин прочитал ее со смущением. Все вроде точно было, без выдумки. И про бомбежку, и про снятую на морозе шинель, и про контузию, но слова какие-то такие откапывал репортер, так лихо их поворачивал, что деваться было некуда — герой да и только!
Но сам-то Слободкин прекрасно понимал, вся эта лихость газеты не к делу. Он был просто жалок, совершенно беспомощен, когда осколком пробило дверцу камеры. Если бы не Каганов с военпредом, все испытания вообще пошли бы прахом. Но ни о мастере, ни о военпреде в газете почему-то сказано не было.
Слободкин внимательно прочитал остальные статьи в заметки. Они понравились ему гораздо больше. Он узнал много интересного о жизни завода. Оказалось, что с их девятым цехом решил померяться силами седьмой — сборочный. Было напечатано письмо фронтовика, бывшего работника завода. Под письмом стояло: Действующая армия. Эту короткую строчку Слободкин прочел несколько раз: Действующая армия, действующая армия. Действующая!..
— Что ты там бубнишь? — спросил его Скурихин.
— Все о роте своей вспоминаю.
— Старая твоя рота сейчас неизвестно где, браток, ты к новой привыкай пока.
— Начал было привыкать, да вот куда угодил. Эта хуже штрафной будет.
— А ты ворчун, Слободкин. Чего расходился? Кормят тебя? Поют? Лечат? Почту даже стали носить. Свежих газет только не хватает.
Заметил все-таки старик газету? Или нет? Заметил, понял, что показать ему не хочу, и теперь хитрит. А может, мне почудилось просто?
Слободкин на всякий случай сунул газету под подушку. И поглубже. А сам принялся писать послание Зимовцу: Срочно ищи военпреда, едущего в Москву. Матери моей совсем, по-моему, плохо. Кило два-три картошки хочу ей послать… Откуда возьму? Анисьевский свет не без добрых людей. Подробней потом объясню, при встрече.
Правда, записка долго, несколько дней и ночей пролежала у Слободкина. Он сам читал, перечитывал ее, а Зимовец все не шел. Старуха же Скурихина наведывалась чуть не ежедневно, и вскоре в тумбочке Сергея громоздилась целая пирамида сырых картофелин.
Когда Слободкин, наконец, поправился и настал час расставания со Скурихиным, он сказал старику:
— Думал, в госпитале самое медленное время на земле. Ошибся на соломинку.
— Я тебе как-то сказал уже раз — не ворчи. Здоров, и слава богу… Теперь все образуется. Счастливый ты, Слобода. счастливым ворчать не положено.
