— Я не, ворчу, а радуюсь. Да и вам стало лучше.
— Это все картошка старухина. Ты глянь на себя — округлился и вообще…
Слободкин достал из тумбочки зеркальце. Старик засмеялся:
— Разве такая физиономия влезет? Тебе теперь трумо подавай!
Сколько пролежали они тут вместе? Больше месяца. Для того чтобы с хворобой разделаться — много. Для того чтобы человека узнать — мало, ничтожно мало. Но Слободкин успел все-таки разглядеть и понять душу Скури- хина. Вроде родного стал. Старый тоже привязался к нему.
— Навестишь разок? — спросил Скурихин, когда Сергей стал прощаться.
— При самой первой возможности… И возьмите вот это, — Слободкин протянул Скурихину зажигалку.
— Зачем еще? Тебе самому сгодится, без огня пропадешь, а я все равно не курю.
— Возьмите, прошу вас. Просто так, на память о нашей встрече.
Он хотел сказать многое старику, но вдруг застеснялся, сделал вид, что торопится, молча пожал огромную, белую, без единой кровинки руку Скурихина и уже с порога, не останавливаясь, словно боясь задержаться лишнюю минуту, произнес неожиданно охрипшим голосом:
— Супруге привет передайте. Вот такой! А к окошку не подходите, ладно? Я няне слово дал, что не встанете.
Скурихин не ответил, только кивнул ему и отвернулся к стене.
На дворе уже чувствовалось приближение весны. Слободкина даже качнуло, как пьяного, когда он, проскочив под тяжелой капелью, сделал первый шаг по улице, к которой столько времени приглядывался из окна. В этот же миг он почувствовал, что Скурихин все-таки смотрит ему вслед из своего заточения. Оглянувшись и действительно обнаружив в проеме окна фигуру старика, погрозил ему пальцем, беззвучно, одними губами, прокричал что-то ворчливо-радостное. Тот в ответ погрозил Слободкину. Какое, мол, имеешь право так разговаривать со старшими?
Часто оборачиваясь, Слободкин шел, не разбирая дороги, спотыкаясь о поваленные телеграфные столбы, то тут то там перегородившие узкую улицу, и только очутившись
у самой Волги и потеряв, из веду окно, со стариком, внимательно поглядел вокруг.
В последние дни-налеты почти прекратились, но в воздухе, густо перемешанный с бесчисленными и волнующими запахами весны, все еще висел запах гари и смрада. На потемневшем талом снегу лежали длинные полосы рыжего песка, выброшенного из воронок. От этого небо казалось еще более голубым и высоким, облака еще более белыми.
Неожиданно Слободкин столкнулся с маленькой девочкой. Веснушчатая, в обвисших сбруйках рваного, кое-как завязанного платка, она удивленно подняла голову и спросила;
— Дяденька, а где твое ружье? Если бы она знала, что значит для Слободкина этот вопрос! Он даже вздрогнул и смущенно оглянулся.
— Тебя как зовут?
— Соня.
— Мамка твоя где?
— На заводе. Она завтра придет. А папа не скоро. Он там, — она махнула рукой в неопределенном направлении.
— Куда же ты идешь?
— Я гуляю, я никуда не иду.
Слободкин увидел на груди девочки подвешенный на веревочке ключ.
— Это от дома? — От дома. Мне откроет дядя Саша. У нас замок тугой.
— А ты есть хочешь?
— Хочу.
Слободкин достал из кармана печеную картофелину — одну из нескольких, которыми снабдил его на дорогу Скурихин. Девочка робко протянула руку, но есть стала сразу же — жадно, прямо с кожурой. От этого губы, нос и щеки у нее сделались такими черными, что веснушки сразу исчезли.
— Что ты так смотришь? — спросила она Слободкина. Широко открытые, удивленные глаза девочки поразили его тревожным, совсем недетским выражением.
— Веснушки твои считаю, — попробовал развеселить ее Слободкин. Улыбка на, мгновение осветила вытянутое детское личико.
Слободкин положил в ладошку Сони еще одну картофелину.
— Ешь.
— Эту я мамке оставлю. Можно?
— Можно.
— А ты еще придешь?
— Постараюсь…
Слободкин постоял несколько минут, не зная, как закончить разговор, потом, сказав девочке, чтоб ни в коем случае не отходила далеко от дома, попрощавшись с ней, как со взрослой, за руку, пошел своей дорогой.
Слободкин не узнал завода. Всюду еще были видны следы разрушений, но почти на каждом шагу попадались ему рабочие с носилками и лопатами в руках. Растаскивая завалы, засыпали воронки, ровняли дорогу. Слышался чей-то смех. Где-то сквозь шум работы попробовала было пробиться песня, правда, сил у нее не хватило, и она заглохла так же неожиданно, как началась. На покосившемся столбе колотился лист фанеры, по которому наискось углем было написано: Все на субботник!
— Разве сегодня не воскресенье? — спросил Слободкин каких-то парней, тащивших навстречу ему тяжелое бревно.
— Понедельник! — не очень приветливо отозвался один из них.
— А почему же субботник?
— Почему, почему… Ты что, с неба свалился? Точно, с неба! Васька, это ж парашютист из девятого! Гляди-ка, на пользу пошла больница! Ребята сбросили с плеч бревно.
— Жив, значит?
— Оклемался.
— Ну, давно бы так. Заждались тебя в твоем девятом. Токарь все-таки.
— Что нового на заводе?
— Бомбить стал меньше. План перевыполнили. Вот и все новости, пожалуй. Ну, нам работать пора. Привет!
Ребята подняли бревно. Уже на ходу один из них обернулся и крикнул Слободкину:
— Крокодил вон возле главного корпуса вывесили, почитай, все узнаешь.
На фоне красной кирпичной стены Слободкин уже издалека заметил деревянный щит, игравший на солнце свежими сочными красками. Ускорил шаг, подошел вплотную. Среди множества рисунков особенно выделялся один: поднявшийся во весь рост крокодил в одной лапе держал букет цветов, другой крепко зажал отточенные вилы, три острия которых под кистью изобретательного художника образовали букву Ш в заголовке — Шагай вперед, к победам новым!. Рядом с рисунком — стихи:
Шагай вперед, к победам новым
Вот с этим знаменем в руках.
В труде упорном и суровом
Шагай — перед тобою враг.
Трудись, усталости не ведай,
Громи врага штыком, трудом,
Чтоб за победою победа
Входила в наш советский дом!
Слободкин с интересом стал рассматривать рисунки. Это были дружеские шаржи на людей, среди которых встречались знакомые ему рабочие, мастера, инженеры. Он узнал братьев Николая и Алексея Грачевых, сборщиков из сто десятого, ветерана Сергея Сергеевича Степичева — лучшего на заводе регулировщика. И с особой радостью — своего мастера. Внешнее сходство было поразительным, несмотря на то что худая, тщедушная фигура Каганова была превращена художником в богатырскую, закованную в доспехи средневекового рыцаря. Бок о бок с этим богатырем, гордо подбоченясь, стоял другой — тоже в латах, в кольчуге и шлеме. Стихи, посвященные рыцарям, как и все предыдущие, были написаны красной тушью и выдержаны в приподнятом тоне:
