на вечерки. Взяв гармонь, старший брат уходил из дому, кратко бросив: «Наши забавы не по тебе…»
Читал Митя в те дни особенно много. После училища в Екатеринбурге, где так презирали книгу и тех, кто тянулся к ней, ом накинулся на чтение, как чревоугодник на любимые лакомства.
Перечитал и Помяловского. В «Очерках бурсы» Митя теперь не увидел тех смешных сцен, что так нравились отцу дьякону. Что могло смешить его?
На все — знакомое и незнакомое — смотрел Митя теперь другими глазами, глазами человека, насильственно отторгнутого от родного и любимого мира.
Иной раз прочитанная книга оставляла такое сильное впечатление, что браться за другую было просто невозможно. Казалось, никогда уж, ничто, никакая другая не увлечет его так, до боли, до самозабвения… Тогда Дмитрий уходил куда глаза глядят, шатался целыми днями по привычным висимским окрестностям и забредал в такие места, которые будто никогда и не видел. И мечтал…
К осени Дмитрий загорел и окреп физически.
Вспоминалась недельная поездка с отцом на Чусовую, когда между ними произошло еще большее сближение. Наверное, ради этого, главного, а не только для Митиного развлечения, было затеяно Наркисом Матвеевичем путешествие.
Они останавливались у старателей, на углежжении, в каменоломнях, в маленьких, среди лесов, деревушках, даже заехали в полузаброшенный скит, где в запустении доживали свой век несколько стариков. Десятки мужских и женских лиц проходили перед ним. Он всматривался, вслушивался в разговоры, невольно проникая сердцем в глубины их нелегкого житейского опыта.
Была долгая дорога среди лесов, и были разговоры вроде и ни о чем и вроде о важном. Потом была памятная для Дмитрия гроза к вечеру на Чусовой. Они с отцом смотрели на нее с крылечка того дома, в котором остановились на ночлег. За крутым изгибом Чусовой, упиравшейся течением в отвесный скалистый берег, за горами, покрытыми сплошными лесами, уже виднелся начавшийся дождь, похожий на туман. На темном фоне почти непрерывно взрывались молнии, и громовые раскаты слышались все ближе.
Гроза завершилась ливневым дождем, размывшим очертания церкви с высокой колокольней, все ближние дома и Чусовую со скалами и дальними лесами. А ночью небо очистилось, поднялась луна, и Чусовая заколыхалась, переливаясь лунным светом.
В тот вечер Наркис Матвеевич снова заговорил о будущем. Он сжал руку Дмитрия и долго не отпускал ее. Теплая рука отца словно передавала силу любви, обещая опору в будущем.
— Возникнут, Митя, раздумья, сомнения, почерпнутые из книг, общений с товарищами, — говорил отец, — не замыкайся в себе. Юношеству свойственны поиски истины. Дерзость — его оружие. Оно поднимается детьми даже против отцов. Помни, что отец, если он пользуется уважением, может остаться самым близким на всю жизнь. Знай, что во всех добрых делах твоих, в раздумьях, горестях и бедствиях для тебя найдется поддержка. Не отрекайся от меня.
Утром они поднялись вместе с солнцем. Наркис Матвеевич повел сына к Чусовой, обещая показать диковину. Они шли сначала каменистым берегом, потом свернули в сырой угрюмый лог, где с двух сторон стояли густые заросли жирных папоротников, высились валуны, заросшие мхом.
Дорога забирала все выше и выше вдоль ручья. Путники вышли в сухой сосняк, к простору, к солнцу. Начались обширные поляны — трава на них стояла выше пояса.
Тропка свернула в цветущий шиповник; по ней они спустились к каменным осыпям Чусовой и пошли берегом.
Темная скала отвесным срезом подступала к самой воде. Вся она была мокрой, капельки падали с гребешка на гребешок, светясь от солнца.
— Плакун-камень! — сказал Наркис Матвеевич. — Родники по всей скале бьют. Народ это по-своему толкует. Плакун! А почему? Когда из этого села Демидов детей от родителей отрывал и отправлял на заводские и горные работы да на другую сторону Чусовой увозил, матери выходили на эту скалу и, прощаясь, плакали. Плакун!..
Дмитрий подставил руки под светлые капли и удивился: они были теплыми и, может ему только показалось, солоноватыми.
Они спустились по течению и остановились возле большого креста.
— Вот это и есть диковина, — сказал Наркис Матвеевич.
Пьедестал креста — грубо отесанные дикие камни, на нем — трехаршинный крест из такого же цельного дикого камня и выбита надпись:
1724 года
сентября
8 дня на
сем месте
родился у статского дейст-
вительного советника Акин-
фия Никитовича Демидова
(что тогда был дворянином)
сын Никита —
статский совет-
ник и кавалер
святого Станис-
лава поставлен
оный крест на
сем месте по
желанию его
1779 года майя
31 числа.
…Многое вспомнилось Дмитрию, когда он лежал на лавке, прислушиваясь к шуму дождя.
Чусовая своевольничала в темноте: то разбежится, расшумится, на какое-то мгновение замолкнет, притаится и опять заскачет, то перекатываясь через камни, то подкатываясь под них.
Рассвет наступал медленно и нехотя. Дождь кончился, по небу плыли тяжелые низкие облака. Дмитрий смотрел в мутное окно и думал о предстоящем пути.
Плыть им семьдесят верст до Кына. Он представил, как скоро их полубарка, подхваченная осенней водой, побежит быстро, подгоняемая пенистыми волнами, и мимо них будут скользить крутые каменные горы, «бойцы», ощетинившиеся лесами, замелькают деревушки, поселки. Интересно! Ведь какая река!
Ранним утром Дмитрий и Тимофеич ступили на полубарку. Отвалили от пристани, и мимо быстро побежали высокие скальные берега, сквозь которые сильная река пробила себе дорогу. Первое путешествие Дмитрия по Чусовой. Все обращало его внимание. Впервые видит он так близко реку-кормилицу. О ней поют песни, о ней рассказывают легенды. Серой кучей сгрудились бурлаки — слуги этой реки. Вода в Чусовой стояла низко, и суденышко, груженное штыковой медью, время от времени чиркало днищем по камням. Впечатлительный Дмитрий вздрагивал и оглядывался на бурлаков. Они сидели спокойные, с утра сонные и вялые с похмелья, не обращая ни на что внимания. Только когда полубарка вздрагивала особенно сильно и, словно схваченная чьей-то сильной рукой, даже, кажется, замедляла бег, кто-нибудь из них усмешливо бросал:
— Тише, хозяин дома!..
Навстречу грозно вставали первые «бойцы»… Пенилась вода, косматыми гривами ходила на переборах. Полубарку потряхивало, кидало в стороны.
В Кыну Дмитрий и Тимофеич распрощались со своими попутчиками.
В Кыну, где стоял металлургический завод Строгановых, они задержались лишь на ночевку. Отсюда до Перми по тракту считали двести верст. Знакомый Наркиса Матвеевича помог юношам сговориться о подводе за умеренную плату. Выехали со двора еще затемно, когда стояла сырая беззвездная ночь, рассчитывая за двое суток, если ничего не случится, добраться до места.
Медленно светало… Старые березы, опустив длинные плакучие ветви почти до
