Оставалось обработать фракцию национал-либералов. Она была в меньшинстве и не могла в принципе заблокировать избрание Аденауэра, однако повторение ситуации 1909 года, когда пост первого заместителя бургомистра достался ему исключительно благодаря голосам Центра, было нежелательным. Лидера либеральной фракции Фалька убеждать было не нужно, он и без того отзывался об Аденауэре достаточно позитивно, отмечая его «терпимость к инакомыслящим, открытость и прогрессивные взгляды». Однако были во фракции и сомневающиеся, которые считали недостатком кандидата его партийную ангажированность. Здесь за дело взялся Луис Хаген; используя свои связи в мире финансовой аристократии, напоминая об оказанных в прошлом одолжениях и раздавая обещания на будущее, он сумел переубедить потенциальных диссидентов и обеспечить Аденауэру поддержку подавляющего большинства городских советников.
Оставался открытым вопрос жалованья новому бургомистру. Аденауэра не удовлетворяла сумма в двадцать пять тысяч марок, которую получал его предшественник. С учетом инфляции городское собрание готово было увеличить оклад до сорока тысяч; это была максимальная ставка для данной должности, во всей империи ее имел только обер-бургомистр Берлина, но ведь то была столица. Аденауэр требовал еще: столько предлагали ему аахенцы, но это было год назад, притом обязанности и ответственность там были несравненно меньшими. Между Кёльном и Сент-Блазином завязалась оживленная переписка но этому вопросу. В конце концов сошлись на том, что Аденауэр будет получать основной оклад в сорок две тысячи марок с надбавкой в десять тысяч марок от компании «Рейнише Браунколен АГ» (ставка члена совета директоров). Это был щедрый подарок новому бургомистру.
18 сентября 1917 года состоялись выборы. Аденауэр получил пятьдесят два голоса из пятидесяти четырех при двух воздержавшихся. В этот же день окружной президент привел его к присяге. Торжественная церемония проходила в Ганзейском зале ратуши. Были речи — многословные и выспренние. Меннинг, выступая от фракции Центра, напомнил, что Кёльн послал сто тысяч своих сыновей сражаться за дело фатерланда (о том, сколько раненых и изувеченных лежит в кёльнских госпиталях, он предпочел умолчать). Фальк, представлявший не только фракцию национал-либералов, но и еврейскую общину города, заявил, что, если бы ему предложили выбор — жить, потеряв родину, или умереть немцем, он предпочел бы последнее (в свете последующей судьбы немецких евреев эта тирада приобретает несколько странное звучание). Сам президент в своем приветствии сделал упор на светлом будущем, которое ожидает Германию после окончания войны.
Речь, с которой выступил новоиспеченный бургомистр, не выбивалась из общего фона. Он подчеркнул неразрывную связь судеб города с судьбой империи, высказал несколько высокопарных фраз о ее величии, плавно перейдя затем к теме трудового энтузиазма и организации производства (прямо почти буквально по Хильти, хотя, разумеется, без упоминания источника). Когда же он в заключение заговорил о соотечественниках, сражающихся на фронте, патетика достигла максимума: «Мы, рейнландцы, особенно высоко ценим их ратный подвиг: ведь именно наша провинция и наш город являются первым и главным объектом захватнических помыслов наших врагов. Нет лучшего способа отметить сегодняшнее событие, чем вновь и вновь повторить нашу клятву верности нашему кайзеру и нашей империи!» Как обычно в таких случаях пишется в газетных отчетах: «Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают». Это было уже не поведение ответственного государственного служащего, а скорее азартного политикана.
«Ваше превосходительство, мне не о чем больше с вами говорить»[9]К концу 1917 года наш герой имел все основания быть довольным собой. В сорок один год он стал первым лицом в одном из крупнейших городских центров Германии, и притом самым молодым бургомистром во всем прусском королевстве. По должности он становился также депутатом законодательного собрания Рейнской провинции и членом высшей палаты прусского ландтага. Отныне он мог на равных общаться с крупнейшими политиками, промышленниками, торговцами и банкирами. Он почти оправился от последствий автомобильной аварии, оставались только шрамы на лице (чтобы скрыть их, он вновь отпустил усы), были некоторые проблемы со зрением, и сотрясение мозга давало о себе знать периодическими головными болями. Но в целом он стал выглядеть даже более импозантно, чем раньше, — высокая, стройная фигура в темном (траур еще продолжался), каждому видно было, что это человек, привыкший отдавать приказы и требовать их неукоснительного исполнения.
А счастья, счастья-то и не было… Напротив, судя по дневниковым записям конца 1917 года, Аденауэр чувствовал себя глубоко несчастным, можно даже сказать, был на грани отчаяния. «Этот год, — пишет он, и мы почти явственно слышим сдерживаемый стон, — был для меня тяжелым, очень тяжелым, годом физических и душевных мук. Боль, страдания, мысли о моей любимой жене… Работа была наркотиком, чтобы отвлечься от всего этого… Мне, наверное, завидуют, но ведь мне так плохо, так все беспросветно!»
Нет оснований сомневаться в искренности этих строк. Телесные раны быстро затянулись, но душевные рубцы от утраты любимого человека остались на всю жизнь.
Что в это время происходило за пределами личного мира нового бургомистра? Урожай в 1917 году выдался хороший, и это, казалось, должно было уменьшить продовольственные трудности, которые испытывало население Кёльна. Однако, с другой стороны, если в первые годы войны люди еще могли использовать кое-что из припасов, накопленных в мирное время, теперь они уже были полностью израсходованы, и все, что появлялось на рынке, мгновенно расхватывали. Ситуация обострилась, когда в декабре — январе ударили сильные морозы. «И как это мы умудряемся выжить?» — вопрошала «Кёльнише фольксцейтунг» в одном из ноябрьских номеров. Вопрос был чисто риторический. Каждый выживал как мог. Аденауэр формализовал этот принцип, распорядившись передать систему снабжения в руки квартальных и домовых общин; городские власти, таким образом, умыли руки. Теперь никто не мог жаловаться на то, что бездушные бюрократы морят народ голодом; однако такая децентрализация и дерегуляция была на пользу более обеспеченным слоям населения, имевшим доступ к черному рынку, выиграли также всякого рода спекулянты. Данные в свое время Зольману и профсоюзам обещания проявить особую заботу о городской бедноте были забыты.
