Несколько более благоприятно для Германии складывалась ситуация на фронтах войны. Французское наступление весной 1917 года, спланированное генералом Нивеллем, кончилось позорным провалом, во французской армии начались мятежи. Английский экспедиционный корпус безнадежно завяз в болотах Пашендейла в южной Бельгии. Итальянская армия потерпела катастрофическое поражение под Каноретто. Бывший министр иностранных дел Великобритании, маркиз Лэнсдаун, открыто призвал правительство искать пути к началу мирных переговоров. А в далекой России власть захватили большевики, которые, не ограничиваясь призывами к миру, предприняли радикальные меры к выходу из войны.
Как сам Аденауэр оценивал в то время перспективы войны и мира? В общем и целом можно сказать, что его взгляды были весьма противоречивы, неустойчивы, в разные периоды и разным людям он высказывал разные мнения, порой прямо противоположные. Судя но его собственным воспоминаниям, еще в январе 1918 года в разговоре со своим предшественником, Максом Вальрафом, он высказал мысль, что «война проиграна и монархия тоже долго не протянет». Однако к тому же времени относится его публичное заявление, согласно которому «для нас сейчас создалась самая благоприятная с начала войны ситуация, которая открывает благоприятную перспективу заключения хорошего, почетного мира».
Действительно, в то время у него имелись основания для оптимистических прогнозов. Все ждали весеннего наступления германской армии на Западном фронте. Его успех казался предопределенным. Во главе германского верховного командования стояли опытные военачальники — фельдмаршал Гинденбург и генерал Людендорф, которые в 1914 году одержали блестящую победу над русскими войсками, вторгшимися в Восточную Пруссию. Выход России из войны высвободил значительные силы немецкой армии, ранее задействованные на Восточном фронте. Все зависело от того, успеют ли Гинденбург и Людендорф нанести решающее поражение англо-французским войскам до того, как на Европейский континент начнут прибывать части американского экспедиционного корпуса (США объявили войну Германии еще в апреле 1917 года, но для создания боеспособной армии амери-канцам требовалось время).
Все, включая Аденауэра, понимали, что речь идет о последней попытке закончить войну на условиях, благоприятных для Германии. Понимали и другое: альтернативой может стать повторение того, что произошло в России, — нечто беспрецедентное и ужасное (напрашивающаяся аналогия с Великой французской революцией немецкого обывателя могла лишь еще больше напугать). Не очень утешало и то соображение, что ничего подобного не может случиться с такой дисциплинированной нацией, как немецкая. Аденауэр в своей позднейшей авторизованной биографии привел ядовитое замечание одного русского автора по поводу того, что, «если немецкие революционеры захотят захватить вокзал, они сначала встанут в очередь за перонными билетами», но вряд ли он знал об этом высказывании в далеком 1918 году, а если бы и знал, то вряд ли тогда с ним согласился. Он был в достаточной степени реалистом, чтобы сделать иной вывод: голод, антивоенные настроения, классовая ненависть, рост самосознания женщин, в массовом порядке вовлекаемых в производственный процесс на заводах и фабриках, — все эти факторы, которые породили насильственную революцию в России, присутствуют и в его родном Кёльне.
Для Аденауэра такого рода ход событий был кошмаром не в последнюю очередь потому, что он обернулся бы новыми испытаниями для католической церкви: радикалы-атеисты, конечно, не стали бы с ней считаться. Он понимал, что нужно сделать все, чтобы этого не допустить. Но как? Простая консервация статус-кво не решала проблемы. К тому же статус-кво и не могло быть сохранено. Сам Аденауэр в выступлении перед пленумом городского собрания 6 марта 1918 года признал, что «после войны все будет по-иному, чем до нее. Война приведет к полной и необратимой трансформации не только отношений между отдельными государствами, но и политических, экономических и социальных реалий внутри каждого из них». Единственно, на что он надеялся, — это что процесс изменений можно направить по пути эволюции, а не революции. В практическом плане это выразилось в выдвинутой им идее создания института социальных исследований, в задачу которого входила бы разработка конкретных рекомендаций для политиков. Идея была не слишком оригинальная, и к тому же технократическая. Здесь в Аденауэре еще говорил государственный чиновник; для политика не подлежало сомнению, что такого рода методы социальной инженерии неспособны удержать под контролем ни теми, ни даже направление развития исторического процесса.
Спасение пришло от лидеров германской социал-демократии. Они были далеки от того, чтобы планировать в Германии переворот тина того, что большевики осуществили в России. Была ли эта позиция правильной? Вероятно, да. Впрочем, иной она и не могла быть: у тогдашней социал-демократической верхушки не было того внутреннего стержня, который был определяющей чертой характера таких личностей, как Ленин или Троцкий. Достаточно сказать, что руководство СДПГ так и не решилось занять четкую антивоенную позицию, а напротив, фактически безоговорочно поддерживало официальный лозунг о «защите отечества». При всем при том было отнюдь не очевидно, что рядовые социал-демократы будут послушно следовать за своими лидерами. Дело было даже не в антивоенных настроениях и голодных бунтах в тылу. Российский опыт однозначно свидетельствовал о том, что революции начинаются тогда, когда война становится чреватой поражением и когда это начинают осознавать в действующей армии, причем раньше всего революционное брожение захватывает флот. Что будет, если весеннее наступление германской армии захлебнется?
Аденауэр наверняка обсуждал этот и связанные с ним вопросы как с лидерами местных социал-демократов (известный нам Зольман на том же мартовском заседании городского собрания даже похвалил бургомистра за интерес к проблеме влияния войны на общество), так и с представителями большого бизнеса. Это был прежде всего все тот же Луис Хаген, который, оставаясь в национал-либеральной партии, все больше сближался с Центром, появились и новые партнеры по диалогу: магнаты тяжелой промышленности Рура Август Тиссен, Гуго Стиннес, Альберт Феглер. Однако, пожалуй, самые доверительные беседы Аденауэр в то время вел с двумя деятелями, которые, с точки зрения кёльнской элиты, были аутсайдерами; один был берлинцем, другой — вообще брюссельцем (хотя и соотечественником но паспорту).
Берлинца (впрочем, родился он тоже в Кёльне) звали Йохан Хамшпон. Они познакомились друг с другом в 1907 году. Тогда Аденауэр был, как мы помним, помощником бургомистра, начальником налогового департамента, а Хамшпон возглавлял местную электрическую компанию «Унион электрицитетсгезелльшафт» (УЭГ), являвшуюся филиалом известного концерна АЭГ (но должности Хамшпон входил и в совет директоров АЭГ). Оба были чем-то вроде восходящих звезд в своей области. Между ними завязались тесные деловые и личные связи, не прервавшиеся и после того, как удачливый бизнесмен перешел на работу в центральный офис компании. Во всяком случае, каждый раз, когда Аденауэр приезжал в Берлин, он непременно навещал Хамшпона и даже останавливался на его вилле в престижном пригороде Ваннзее. В отличие от Аденауэра Хамшпон имел широкие международные связи и охотно выступал своего рода консультантом кёльнского бургомистра но вопросам европейской и мировой политики. Неудивительно, что примерно с 1917 года — именно с того момента, когда у Аденауэра проснулся интерес к проблемам послевоенного будущего, — контакты между ним и его берлинским приятелем активизировались: личные встречи, переписка.
