А Галкин будет еще долго ходить по кабинетам, добиваясь права на то, что ему на роду было написано.
— Ну, сколько можно вдалбливать тебе, лейтенант, что ни о какой летной практике с твоими ранениями и контузией и речи быть не может. Слыхал анекдот, как один казак на миллион поспорил, что он с Эйфелевой башни спрыгнет. Не слыхал? О-о-о… Во всех газетах его портреты, рядом портреты башни, под снимками год, месяц, число, часы. Народу собралось… Ну, представляешь, сколько. Поднялся он туда на эту площадку, глянул через поручень вниз — и замер, как дискобол в наших парках и на стадионах.
«Чего ж ты?! — кричат ему снизу и показывают на часы. — Прыгай!» — «О прыжке и речи быть не может, вы мне скажите, как обратно отсюда слезть…» Так что выбирайте, молодой человек: адъютант эскадрильи, энный отдел штаба полка. Это — в действующей армии. В тылу — военком, военрук, командир учебного звена в авиашколе. В лучшем случае — инструктором на учебный самолет.
— На У-2? Ну, это не самолет, это две фанерных лопаты на одном черенке, — и про себя: — Травите вы тут анекдоты от нечего делать.
— Тогда ждите небесных светил из Москвы.
Они же после первой рентгеноскопии затылочной части шеи и предплечья верхней левой конечности летчика-истребителя Галкина решительно вытолкали в тыл:
— Ровно через месяц отдыха вернетесь сюда же, а там посмотрим, что рентген покажет…
— А сразу обратно в полк нельзя?
— Какой полк, у вас в тканях шейной и лучевой мышц столько железа, что миноискатель зашкаливает. Осколочки, осколочки…
— Да не мешают они мне…
— Вам не мешают, нам мешают дать заключение «годен к боевой службе в истребительной авиации».
— А если «боевой» не указывать, пропустить.
— Мы пропустим, ты ж не пропустишь? Нет. Вот и поезжай на свой Урал. Отдохни, подлечись. Мы тебя посадим на истребитель… Сколько там числится уже за тобой?
— Чего? А! Сбитых? Да не меньше дюжины уж, наверно.
— Обязательно посадим.
Когда? Месяц отпуска. Полмесяца на дорогу туда-обратно. А там карантины, переосвидетельствования, перемедкомиссии… Кончилась бы за это время война — черт бы и с ней, с волокитой, но ведь долго не кончится ни война, ни волокита.
В Пласт Михаил ухитрился-таки прибыть в аккурат на торжественное собрание трудящихся прииска, посвященное двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской революции, и с докладом на нем выступал брат Колька. Колька… Не Колька, а уже Николай Петрович, директор приискового управления. Горохом сыпались месячные, квартальные и годовые проценты, из которых семьдесят от числа всех занятых на производстве по добыче золота падало на долю женщин и семьдесят же от семидесяти работало в штреках, шурфах, штольнях и шахтах.
— …Но не только не снизили годовой план, а и выполнили его к седьмому ноября…
— Золотые бабочки! — выкрикнул из зала дребезжащий мужской голос.
И президиум, на девяносто процентов состоящий из приезжих представителей, зааплодировал. Золотые бабочки, а памятника им ну даже ни глиняного.
В Горький Михаил вернулся, не догуляв отпуска, и тем же следом был отправлен обратно через Урал и дальше на станцию Обь под Новосибирском, где формировался уже 283-й истребительный авиаполк, командиром 2-й эскадрильи которого назначался признанным годным к боевой службе лейтенант Галкин.
Михаилу казалось, что ему и до Оби никогда не доехать. До Оби… до Оби…
— О спрыгивании и речи и быть не может, — вспомнил он горьковского военспеца по анекдотам. — А ведь не без смысла он его рассказал. Наполеон увяз не в таких просторах, еле выскребен, Гитлер из Сибири вовсе обратной дороги не найдет, никакого соображения, куда полез, шваб припадочный… Да не допустят его не только до Сибири — за Волгу.
И в запасной полк лейтенанта Галкина направили — значит, есть еще такая возможность про запас держать.
— В запасы немощных не шлют, — радовался Михаил хоть такому исходу тыловых проволочек.
Просил резерв продовольствие, просил обмундирование, а главное — новую технику. И она уже поступала в полки.
Но беспокоила Галкина не забота, как он будет осваивать эту новую технику, а как примут в полку его назначение, откуда такой командир эскадрильи взялся.
А о нем почти все уже знали. И что орденом Красной Звезды награжден за финскую, и что за Отечественную сбил и уничтожил более двенадцати вражеских самолетов, и что в последнем из боев сражался до последней возможности с пятью «мессерами», и что с перебитой левой рукой вывел самолет из отрицательного пике и сумел посадить его на поле, не повредив, и что…
Ах, писари, писари… Сколько бы подвигов кануло в Лету, не будь вас в штабах.
Новая техника. К новой ложке пока привыкнешь, горшок щей расплещешь, самолет — не ложка. И ладно бы только самому переучиться, а то ведь надо было еще и молодежь учить, которая вообще, кроме как на У-2, ни на чем не летала. И по восемь часов в день, забывая про обеденный перерыв иногда, — взлет, посадка, зона, круг, круг, зона, посадка, взлет. Одного «аса» ссаживаешь со «спарки», другой уже топчется, ждет не дождется своей очереди. А тут еще осколки начали о себе напоминать: рука то горела, как тарантулом укушенная, то немела до бесчувствия, хоть ножом режь ее. И уж совсем ни к чему задергался шейный нерв в спазмах, стягивающих голову набок. И хотя после горьковских мытарств дал он себе зарок за версту обходить этих врачей, пришлось свернуть навстречу своему полковому. Выслушал жалобу. Подумал. И выдал рецепт. Устный и самый короткий, пожалуй, за всю историю военно-медицинской практики:
— Перебори. — И уже по дороге из санчасти на ужин в столовую: — Кто-то из отцов медицины, не помню точно… Да Гиппократ же, по-моему, и сказал: нет болезни страшнее самовнушения, и нет лекарства эффективней самовнушения.
Свирепствовали морозы, отменялись полеты, одолевали просьбами помочь председатели колхозов, волки начисто вырезали овец в кошарах, обнаглев до того, что среди бела дня собак вытаскивали из-под крылечек и конур и тут же во дворах разрывали на куски: по деревням из мужиков немощные старики да малые ребята. И ни ружья ни у кого, ни хорошей палки дров, кизяком да соломой печи топили, а что это за топливо, по радио минус пятьдесят градусов передают. К утру ополоски в шайках под рукомойниками замерзали. И шли на слом вековые амбары, ломались тыны и плетни, трещали щелеватые жерди огородных прясел. Война.
Из дневника техника по вооружению 283-го истребительного авиационного полка Николая Степановича Чечеля:
