Итак, в июне 1943 года судьба АНа совершает крутой и, вне всяких сомнений, счастливый поворот. Уже в середине месяца он оказывается в Ставрополе-на-Волге (ныне Тольятти), куда с октября 1941-го перевели военфак Московского государственного педагогического института иностранных языков (МГПИИЯ). Именно там, в эвакуации, он был переименован, и к нему присоединился военфак института востоковедения. Так состоялось формальное рождение ВИИЯ — приказом НКО СССР от 12 апреля 1942 года.
А почти весь выпуск 2-го Бердичевского был отправлен тем же летом на Курскую дугу. Там была мясорубка, и оттуда никто из них не вернулся живым.
У Аркадия началась новая жизнь. Новые начальники, новые друзья, абсолютно новый распорядок. Было интересно, даже весело. И было голодно. «Кормят нас на убой, — шутили курсанты, — пока сами не подохнем». «Чего у нас много? Вшей. А чего у нас мало? Еды». Почему-то подобные пассажи казались остроумными. В свободное время Аркадий и его новый друг Андрей Спицын — интеллигентный москвич, прибывший по той же схеме из эвакуации, из алма-атинского пехотного училища, — промышляли вдвоём. Ходили по окрестным дворам и трудились на одиноких женщин. Причем Аркадий со своим недюжинным здоровьем, как правило, таскал воду, колол или пилил дрова, а хитрый Спицын торговал интеллектуальной собственностью — показывал карточные фокусы, иногда с разоблачением оных, учил раскладывать пасьянсы и самым положительным образом гадал на картах же. Деньгами им не платили — где пару яиц дадут, где молока, где картошки, а где и целую утку.
Так незаметно пролетели три с половиной месяца, и началось обратное перебазирование ВИИЯ в столицу. Приказ об этом вышел ещё на излете Сталинградской битвы, 31 января 1943 года, а теперь уж и Курская миновала, и промелькнул вслед залетом дождливый сентябрь с заморозками по ночам, и облетела листва в городском саду, и потянулась по великой реке на маленьком буксире старая, ржавая, пропахшая рыбой и солярой черная баржа, на которую погружены были и сами курсанты, и весь их немногочисленный скарб, и вся библиотека института — изрядное количество грубо сколоченных ящиков с книгами и папками.
Плыли долго. Уже и снежок порою начинал падать. А осень выдалась ветреной, сырой и холодной, так что в Москве было даже здорово, когда их заставили идти пешком от Южного порта до Таганки — шесть, а то и восемь километров. И согрелись, и столицу увидели от окраины до центра. Вот она какая: необъятная, с высоченными домами, с широкими проспектами, с мостами!.. Мосты короче и словно бы массивнее ленинградских, и река Москва более узкая, чем Нева, но закованная в гранит не менее монументальный. А этот совершенно фантастический, сказочный Кремль, сего башенками, укутанными в камуфляж!..
Москвичи особенно радовались возвращению в родной город. Ведь теперь им разрешат жить дома. Андрею Спицыну — у родителей на Серпуховке, ездить вполне удобно на трамвае, Борьке Петрову (призван из Ташкентского пехотного) — у мамы в самом центре, в Большом Черкасском. Оттуда вообще пешком можно ходить на Таганку.
А место, где занимались поначалу и куда поселили всех иногородних — это было довольно новое здание школы в 5-м Котельническом переулке, в двух шагах от Таганской площади, на высоком берегу реки. В такой невероятной близости от Кремля, что поначалу просто не верилось. По утрам во время зарядки они сбегали вниз по щербатому булыжнику крутого склона и дальше по асфальту набережной, всё ближе и ближе к самому сердцу Родины, но только до Зарядья — потом поворачивали назад, потому что и при въезде на Красную площадь, и под мостом на Кремлевской набережной стояли специальные патрули, и всякий раз ему казалось, что вот сейчас оттуда появится ЗИС с эскортом мотоциклистов, торжественно приостановится, откроется дверца и прямо им навстречу выйдет товарищ Сталин. Или всё это вообще только снилось ему?
Мелькали дни, и первое очарование Москвой проходило. Аркадий по-прежнему любил сидеть над недавно ещё травянистым, а теперь уже заснеженным склоном и смотреть на ослепительно розовую в закатном свете корочку льда, хотя совсем недавно провожал глазами унылые катера, проплывающие по серой глади меж бакенами. Ближе к Кремлю его уже не тянуло. Они полюбили Швивую горку, где местные сорванцы катались на санках, на фанерках, на обрывках картона — на чем попало, и можно было легкомысленно присоединяться к ним, вызывая восторги девчонок и возмущение мамочек. А ещё они полюбили бульвары: Яузский, Покровский, Чистопрудный, и дальше — какой там ещё? По бульварам гуляли девушки, иногда поодиночке, иногда группками, даже зимой, а уж весной…
Аркадий сочинил песенку, которую они распевали хором и называли гимном московского гарнизона:
По московским паркам и бульварам
Мы идём зелёною чумой
И с весёлой девочкой на пару
Залетаем прямо к ней домой.
Эй, приятель, живей,
Рюмку водки налей!
Ё-хо-хо,
Веселись как чёрт!
Ну, понятно, это из «Острова сокровищ». Вот, сравните с оригиналом:
Нас родила тьма,
Мы бродим, как чума,
Близится час,
Слушай приказ,
Дьявол за нас!
Приятель, смелей разворачивай парус.
Ё-хо-хо, веселись, как чёрт!
Одни убиты пулями, других убила старость.
Ё-хо-хо, всё равно за борт!
Фильм Владимира Вайнштока вышел в самом начале 1938 года, и Аркадий наверняка смотрел его, и не раз, а «Песню пиратов» Никиты Богословского на стихи Василия Лебедева-Кумача распевала тогда вся страна, тем более что именно её запретили к тиражированию и к исполнению по радио. Популярность была бешеная, и эти строчки переделывали все, кому не лень.
Стругацкий тогда вообще много сочинял всякого. Например, смотрел вокруг себя и перефразировал Пушкина:
Зима. Ликующий водитель
Заводит снегоочиститель.
Или когда получил после долгих мытарств вожделенные сапоги (а обуви в войну всегда не хватало), он нёс их на указке, перекинутой через плечо, положив в невесть откуда взятую корзинку, и распевал в коридорах института такой текст:
Не страшны мне, молодцу,
ни стужа, ни мороз.
Я свои ботиночки
на палочке в корзиночке
к любимому сапожнику,
е… мать, понёс!
О, как изящно через девятнадцать лет в книге изданной стотысячным тиражом в «Детгизе», вышеуказанная мать будет заменена нейтральным эвфемизмом «тирьям-пам-пам»!
Но судя по всему, и этот куплет является переделкой бессмертного творения другого неизвестного автора. Иначе как объяснить воспоминания БНа, что стишок был сочинён его однокурсниками на матмехе Витей Хавиным и Петей Тревогиным лет через десять?
