Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт!
Проблему, что в тебе ни крошки дара нет,
Ты вздумал доказать посланьем,
В котором на беду стих каждый заклеймен
Высоким дарованьем.
Притворство в сторону! знай, друг, что осужден
Ты своенравными богами
На свете жить и умереть с стихами,
Так точно, как орел над тучами летать,
Как благородный конь кипеть пред знаменами,
Как роза на лугу весной благоухать.
Сноси ж без ропота богов определенье,
Не мысли почитать успех за обольщенье
И содрогаться от похвал.
Хвала друзей — поэту вдохновенье,
Хвала невежд — бряцающий кимвал.
Страшися, мой певец, не смелости, но лени.
Под маской робости не скроешь ты свой дар,
И тлеющий в твоей груди священный жар
Сильнее, чем друзей и похвалы и пени.
Пиши, когда писать внушает Аполлон;
К святилищу, где скрыт его незримый трон,
Известно нам, ведут бесчисленны дороги,
Прямая же одна;
И только тех очам она, мой друг, видна,
Которых колыбель парнасским лавром боги
Благоволили в час рожденья осенить.
На славном сем пути певца встречает гений,
И, весел посреди божественных явлений,
Он с беззаботностью младенческой идет,
Куда рукой неодолимой.
Невидимый толпе, его лишь сердцу зримый
Крылатый проводник влечет.
Блажен, когда, ступив на путь, он за собою
Покинул гордости угрюмой суеты
И славолюбия убийственны мечты.
Тогда с свободною и ясною душою
Наследие свое, великолепный свет,
Он быстро на крылах могучих облетает
И, вдохновенный, восклицает,
Повсюду зря красу и благо: «Я поэт!»
Но горе, горе тем, на коих эвмениды,
За преступленья их отцов,
Наслали Фурию стихов;
Для них страшилища и Феб, и аониды,
И визг карающих свистков
Во сне и наяву их робкий слух терзает,
Их жребий — петь назло суровых к ним судей:
Чем громозвучней смех, тем струны их звучней,
И лира наконец к перстам их прирастает,
До Леты гонит их свирепый Аполлон,
Но и забвения река их не спасает,
И на брегу ее сквозь тяжкий смерти сон
Их тени борются с бесплотными свистками.
Но, друг, не для тебя сей бедственный удел,
Природой научен, ты верный путь обрел.
Летай неробкими перстами
По очарованным струнам
И музы не страшись! В нерукотворный храм
Стезей цветущею, но скрытою от света
Она ведет поэта.
Лишь бы любовью красоты
И славой чистою душа в нас пламенела,
Лишь бы, минутное отринув, в высоты
Она к бессмертному летела —
И муза счастия богиней будет нам.
Пускай слепцы ползут по праху к похвалам,
Венцов презренных ищут в прахе
И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе,
Чтобы прелестница-хвала,
Как облако, из их объятий не ушла.
Им вечно не узнать тех чистых наслаждений,
Которые дает нам бескорыстный гений,
Природы властелин,
Парящий посреди безбрежного пучин,
Красы верховной созерцатель
И в чудном мире сем чудесного создатель.
Мой друг, святых добра законов толкователь,
Поэт на свете сем — всех добрых семьянин
И сладкою мечтой потомства оживленной…
О, нет! потомство не мечта!
Не мни, чтоб для меня в дали его священной
Одних лишь почестей блистала суета,
Пускай правдивый суд потомством раздается —
Ему внимать наш прах во гробе не проснется,
И не достигнет он к бесчувственным костям.
Потомство говорит, мой друг, одним гробам;
Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны,
Но в жизни мысль об нем нам спутник благодатный,
Надежда сердцем жить в веках,
Надежда сладкая она, не заблужденье,
Пускай покроет лиру прах —
В сем прахе не умолкнет пенье
Душой бессмертной полных струн.
Наш гений будет, вечно юн,
Неутомимыми крылами
Парить над дряхлыми племен и царств гробами;
И будет пламень, в нас горевший, согревать
Жар славы, благости и смелых помышлений
В сердцах грядущих поколений;
Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать:
Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать
Над нашею с землей сравнявшейся могилой —
Что счастием для нас в минутной жизни было,
То будет счастием для близких нам сердец.
И долго после нас грядущих лет певец
От лиры воспылает нашей,
Внимая умиленно ей,
Страдалец подойдет смелей
К своей ужасной, горькой чаше
И волю Промысла, смирясь, благословит;
Сын славы закипит,
Ее послышав, бранью
И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью.
Давно в развалинах Сабинский уголок,
И веки уж над ним толпою пролетели,
Но струны Флакковы еще не онемели;
И, мнится, не забыл их звука тот поток
С одушевленными струями,
Еще шумящий там, где дружными ветвями
В кудрявые венцы сплелися древеса.
Там под вечер, когда невидимо роса
С роскошной свежестью на землю упадает
И мирты спящие Селена осребряет,
Дриад стыдливых хоровод
Кружится по цветам, и тень их пролетает
По зыбкому зерцалу вод;
Нередко в тихий час, как солнце на закате
Лиет румяный блеск на море вдалеке
И мирты темные дрожат при ветерке,
На ярком отражаясь злате, —
Вдруг разливается как будто тихий звон,
И ветерок, и струй журчанье утихает —
Как бы незримый Аполлон
Полетом легким пролетает —
И путник, погружен в унылость, слышит глас
«О смертный, жизнь стрелою мчится,
Лови, лови летящий час:
Он, улетев, не воротится».
