РОМАНОВИЧ Сергей Михайлович
30.8(11.9).1894 – 21.11.1968
Живописец, график, скульптор. Друг М. Ларионова и Н. Гончаровой. Участник выставок «Ослиный хвост» (1912), «Мишень» (1913), «№ 4» (1914), «Маковец» (1922) и др.
«Для меня ясно, что искусство может развиваться лишь в том случае, когда человек, его созидающий, действует на основе природы, в ее силах и всей мощи воздействия. Или создает свой мир, черпая до конца из богатства своей природы. Оба эти процесса, переплетаясь, участвуют обычно вместе. Но никакая выдумка не имеет цены. Выдумщики – это и есть всякого рода эстеты.
…Некий минимум должен быть найден человеком, если он хочет быть художником. Этот минимум заключается обыкновенно в чувстве жизни, или, если хотите, космической жизни. Пятно, линия, черта, удар, всякое движение как символ отзвука на жизнь вселенной должно отражать интуитивное волнение и жизнь космоса. Я чувствую это очень остро, и для меня это является пробным камнем и по отношению к художнику, и к произведению» (С. Романович. Из писем и записных книжек).
«Помню Сергея Михайловича за мольбертом, в нашей мастерской, так как квартиры у него еще не было. Помню, он писал небольшой натюрморт в сине-голубых тонах. В этом натюрморте была иконка и синяя лампада, стоявшие на столе. Меня удивила его техника, напомнившая мне иконопись. Он писал яичной темперой – краски растирал на мраморной доске вместе с белком, как это делали иконописцы. Он писал не на холсте, а приклеивал фанеру к подрамнику и ее левкасил. Естественно, меня это очень заинтересовало. В то время я под влиянием Максимова писал Сезанна. Сергей Михайлович отнесся ко мне и к моей живописи очень тепло, и вскоре мы с ним подружились. Он оказался очень интересным человеком. Его вдохновенные беседы о древнерусской живописи всегда со мной.
Сергей Михайлович не только учил меня писать, он учил и жить. В первый раз я получил книгу Платона из его рук. Мы с ним часто говорили о Федоре Михайловиче Достоевском, которого он очень любил, – и с тех далеких пор Достоевский стал и моим любимым писателем. С образом Романовича у меня связано лучшее, что было в моей молодости» (В. Рындин. Из воспоминаний).
наст. имя и фам. Борис Викторович Савинков;19(31).1.1879 – 7.5.1925
Революционный деятель, прозаик, поэт, мемуарист. Публикации в журналах «Русское богатство», «Былое», «Русская мысль», «Заветы». Романы «Конь бледный» (1909; отд. изд. СПб., 1912), «То, чего не было» (М., 1914), «Конь вороной» (Париж, 1924). Сборники очерков и рассказов «Во Франции во время войны» (ч. 1–2, М., 1916–1917), «Из действующей армии» (М., 1918), «В тюрьме» (с предисловием А. В. Луначарского; М., 1925), «Последние помещики» (М., 1925). Мемуарная книга «Воспоминания террориста» (Харьков, 1926). Сборник «Книга стихов: Посмертное издание» (Париж, 1931). Погиб в застенках ЧК.
«Поначалу Савинков не понравился мне совсем. Он производил впечатление обособленного, замкнутого и гордого человека. Его хорошо знали в России, и слава не оставила его в Париже, где в гостиных его представляли как „человека, который убил великого князя…“. Светские дамы преследовали его, как могли, и меня это поражало. Возможно, дело было в его репутации, а не во внешности. Он был среднего роста, прямой, стройный, с лысеющей головой и узким, вытянутым лицом. Легкие морщины вокруг глаз тянулись к вискам, как у наших татар, а когда он говорил, глаза щурились еще сильнее, веки, почти без ресниц, оставляли узкую щель, сквозь которую скользил его проницательный, ироничный взгляд. При разговоре он слегка кривил тонкий рот, обнажая желтоватые зубы курильщика. Он не носил ни усов, ни бороды, был всегда подтянут и постоянно ходил в черном котелке (в „Ротонде“ [кафе в Париже. – Сост.] и других местах его называли „человек в котелке“) и с большим зонтом, висевшим на левой руке.
Его манеры и умение говорить производили большое впечатление. Постепенно моя неприязнь к нему исчезла, и Савинков стал мне нравиться. Мы часто виделись, временами он приходил ко мне в мастерскую почитать отрывки из своего сборника „The Pale Horse“. Это был человек передовых взглядов, полностью погруженный в политику. Но в вопросах эстетики его воззрения были совершенно иными – консервативными, с явным предпочтением классического искусства современному» (Маревна. Моя жизнь с художниками «Улья»).
«Рассказывал он превосходно: у него была манера одной интонацией, звуками голоса передавать человека. Это придавало редкую живость всем его повестям и давало его рассказам ту прелесть, живость, юмор, которых совсем нет в записанных его „воспоминаниях…» (М. Волошин. Дневник. 7 января 1913).
«Искренность Ропшина стоит вне всякого сомнения; его художественное дарование неоспоримо; недостатки изложения, причиненные огромным влиянием на него Толстого, с избытком выкупаются у него достоинствами художественного содержания.…Новое произведение Ропшина [роман „То, чего не было“. – Сост.] не создает события, потому что оно уже создало его. О нем пишут статьи; о нем читают рефераты; о нем спорят; его хвалят, его бранят; против него „протестуют“ в печати. А это и значит, что он представляет собой крупное литературное событие» (Г. В. Плеханов. О том, что есть в романе «То, чего не было». Открытое письмо к В. П. Кранихфельду).
«Сама природа, точно по особому заказу, отпустила на него лучший материал, из которого лепятся ею авантюристы и конквистадоры: звериную находчивость и ловкость; глазомер и равновесие; великое шестое чувство – чувство темпа, столь понимаемое и чтимое людьми цирка; холодное самообладание наряду с почти безумной смелостью; редкую способность обольщать отдельных людей и гипнотизировать массы; инстинктивное умение разбираться в местности, в людях и в неожиданных событиях.
Трудно определить, во что верил и что признавал Савинков. Гораздо проще сказать, что он не верил ни в один авторитет и не признавал над собой никакой власти. Несомненно, в нем горели большие вулканы честолюбия и властолюбия. Тщеславным и надменным он не был.
…Я видел Савинкова впервые в 1912 году в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти» (А. Куприн. Выползень).
