Едва взойдя на трон, новый царь Александр III дал обратный ход либеральным инициативам покойного отца. Рослый, массивный, с окладистой бородой, он внушал доверие народу, который видел в нем некоего возвеличенного мужика. Рассказывали, что он мог, подобно Петру Великому, сдавить руками подкову. Не обладая ни дальновидностью, ни гибкостью ума, он с подозрением относился к политическим субтильностям и видел будущее России исключительно в дисциплине и традиции.
После ареста и казни главарей исполнительного комитета «Народной воли» эта подпольная организация, бравировавшая своей силой, в конце концов рассыпалась как карточный домик, и попытки возродить ее не удались. Покушения прекратились как по мановению волшебной палочки. Но Александр III пуще огня боялся возврата революционной чумы. Пресекая любую мысль о введении в России конституции, он объявляет в своем манифесте от 28 апреля 1881 года о намерении править страной твердой дланью абсолютного властителя – отныне судьбы Империи исключительно в руках Божьих и Наших! Машина – полный назад! Более никаких мыслей о реформах. Консультируемый своим давним наставником, фанатичным поборником автократии, обер-прокурором Синода Константином Победоносцевым, Александр III отправил в отставку всех либеральных сподвижников своего отца во главе с графом Лорис-Меликовым, стоявшим за «диктатуру сердца», включая и собственного дядюшку, великого князя Константина, виновного в его глазах в том, что был слишком милостив к смутьянам. Под флагом «оздоровления» общественной жизни пресса снова попала под тяжкое ярмо цензуры, была урезана автономия университетов, зато усилена роль церкви в гимназиях; были расширены права губернаторов, зато крестьяне стали полностью подконтрольны земским начальникам, выбиравшимся местным дворянством, а полиция, усилив бдительность, всюду совала свой нос. Критерием разделения населения была не столько национальная, сколько религиозная принадлежность; поощрялось обращение в православие сектантов, магометан, буддистов и анимистов, живших бок о бок с огромной русской общиной; были введены препятствия, осложнявшие смешанные браки – скажем, православных с католиками и лютеранами; наконец, была принята на веру мысль о виновности евреев во всех революционных смутах – евреям запрещалось селиться вне определенных местностей, приобретать земли, торговать спиртным – ибо, как считалось, присущее им от века плутовство представляло бы большую угрозу для слишком доверчивого крестьянства; им чинили всяческие препятствия на пути к получению среднего и высшего образования.
Однако, находясь под этим железным законом, население не только не протестовало, но и одобряло мудрость правительства – сила, пусть даже принуждающая, внушала больше доверия, чем путаный либерализм. У маленьких людей создалось впечатление, что наконец-то над ними встал царь-отец – строгий и справедливый, понимающий, что к чему. А имущий класс, дрожавший за свои привилегии, вздохнул с облегчением: после либеральных потуг прежнего режима под скипетром нового государя в стране наконец-то воцарился порядок!
Впрочем, Ники не заметил какой-либо разницы между климатом дней нынешних и дней минувших. Все, что происходило за стенами дворца, его не интересовало. Он делил свою комнату с братом Георгием; оба спали на маленьких железных кроватях с жесткими подушками и тонкими матрацами. Добрые и сердечные, отроки никогда не ссорились. Любя «братьев наших меньших», они завели в своих покоях целую компанию канареек и попугаев, заботу о которых не доверяли никому другому. Прислуга ценила их простоту и порою смотрела сквозь слезы умиления, как они своими руками ставили на стол обеденные приборы.
Ники питал искреннюю нежность к своему брату Георгию, чья живость ума и забавные шутки веселили весь дворец. Он скрупулезно записывал на бумагу эти перлы остроумия и, перечитывая в одиночестве, смеялся от души. Не испытывая ни малейшей ревности к интеллектуальному превосходству младшего брата, он часто говорил себе: это Георгий, а не я заслуживает быть наследником престола.
Зимою отроки в великокняжеском звании катались на коньках на лужайке перед Аничковым дворцом, где заливался каток. По воскресеньям принимали друзей, среди которых были князья Барятинские и графини Воронцовы. Когда эта развеселая компания рассаживалась за столом, шум и гам стоял такой, что командовавшему трапезой генералу Даниловичу приходилось повышать голос, чтобы восстановить порядок. По воспоминаниям одного из наставников, Гюстава Лансона, за трапезой у детишек голубых кровей возникала масса проделок и проказ – хлебные катыши летали, точно пули, порою прилепляясь прямо на нос, иной раз попадая точно в рот; беря бокал, участник пиршества не отказывал себе в удовольствии садануть локтем соседа… Барышни вели себя более сдержанно, скромно улыбаясь, находя поведение юношей забавным…
Понятное дело, совсем по-другому вел себя Ники, когда два или три раза в неделю садился за один обеденный стол с родителями. Он был сама сдержанность; молчаливые уста, потухший взор. Мучительнее всего ему было отвечать на вопрос, как идут учебные занятия. Послушный сын, Ники не отказывался учиться, но его инертность приводила его педагогов в замешательство. Кстати говоря, последние получили строгий приказ не докучать великому князю, проверяя его знания. Они читали ему урок, но не требовали после этого пересказывать его и уж тем более не устраивали ему экзаменов. Из своих наставников Ники предпочитал англичанина Чарльза Хита. Благодаря этому образованному педагогу со спортивной закалкой царственный юноша научился бегло говорить по-английски и приохотился к спорту – играл в лаун-теннис, занимался греблей, конным спортом и даже боксом. Французский и немецкий языки ему преподавали, соответственно, мосье Дюпейре и герр Гормайер. Между тем прославленный Гюстав Лансон сумел в какие-нибудь пять месяцев привить своему ученику интерес к французской словесности. Стремясь просветить ум и сердце высокородного ученика, Лансон предложил его вниманию стихи Ламартина и Виктора Гюго. «Мне ни разу не приходилось делать ему замечание, – пишет Лансон, – ни разу не пришлось преодолевать какого-либо сопротивления. Эта уравновешенность, эта непосредственность послушания в моем воспитаннике вызывали удивление».
Ну, а над всеми этими иноземными наставниками царствовали престарелый Победоносцев, заклятый враг любых нововведений, и великий историк Ключевский, чьи исторические суждения порою пробуждали Ники от дремотного состояния. По воспоминаниям С.Ю. Витте, Победоносцев поделился с ним, в частности, такой подробностью о прилежании будущего венценосца: когда обер-прокурор читал ему свой курс, то видел только то, как Ники прилежно ковырялся в носу…
